Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Муж подошел и увидел меня, бледную, на постели, справедливо названной ложем страданий. Несчастный залился слезами. Я притянула его к себе обеими руками, обернутыми окровавленными повязками после нескольких кровопусканий, и, целуя, сказала тихо, что он должен дать мне клятву не вмешиваться и оставить природе собственное ее направление.

— Пусть сделает Бог, что ему угодно! Если суждено, чтобы дитя мое заменило меня для тебя, покоримся этому.

Я заплакала и в эту самую минуту снова почувствовала легкую схватку. Марше, который, не сводя глаз, наблюдал за мной со всем вниманием друга и знатока своего искусства, взял Жюно под руку и вывел из комнаты, говоря:

— Ступайте, генерал! Благодарю вас за визит: тут появились слезы, а они стоят десяти кровопусканий. Сейчас стану помогать им и думаю, через час в доме вашем прибавится новый жилец.

Возвратившись ко мне, он схватил мою руку и сделал еще одно кровопускание. Боли тотчас возвратились, и с такой жестокостью, что даже теперь я не понимаю, как могла перенести их.

Крики мои были пронзительны, и Жюно совсем потерял голову. Мы жили тогда на улице Вернейль в доме господина Монтескью. Звуки, раздирающие душу Жюно, слышались в его комнате хоть и не так явственно, но казались ему еще страшнее. Наконец он возвратился в небольшую гостиную, окна которой выходили на улицу прямо против мастерской Ренетта, знаменитого оружейника, чтобы работа циклопов его, ударявших по наковальне, заглушила мой крик; но этого оказалось недостаточно. Около полудня он не мог более выдерживать своего состояния. Услышав какой-то шум в моих комнатах, он побежал туда, но не смел войти. Когда до него дошел новый, еще более горестный стон, он схватил какую-то круглую шляпу, которая попалась ему под руку, и по черной лестнице выбежал во двор, потом на улицу Дюбак, на Королевский мост, и очутился у дверей Тюильри, сам не зная, как пришел туда. «Ничего, — сказал он сам себе, поглядев на свой серый фрак. — Я уверен, что найду там сердце, которое поймет мои страдания».

Он вбежал по лестнице на половину Первого консула и в комнате перед его кабинетом изумил всех бывших там своих товарищей. Но искаженное страданием лицо его и беспорядочный наряд не возбудили ни в ком и мысли о смехе. Когда Первому консулу сказали, что Жюно хочет увидеться с ним, он тотчас велел впустить его.

— Боже мой! Что с тобой сделалось, Жюно? — воскликнул он с удивлением.

— Генерал!.. Жена моя в родах, и я не мог больше оставаться дома… Ее крики раздирают мне душу… — Он не мог больше говорить, потому что слезы стали душить его.

— И ты пришел ко мне ободриться? Хорошо, мой друг. Бедный Жюно, как ты страдаешь! Ах, женщины, женщины!..

Бонапарт велел рассказать обо всем, что случилось со вчерашнего дня, и Жюно признался, что он предчувствует, не зная положительно, что жизнь моя в опасности. Едва он сказал это Первому консулу, как Наполеон понял все в одну минуту и в этот час прискорбия, когда взгляд его проникал в таинственный ужас моего положения, поступил, как самый нежный, лучший брат.

— Мой друг! — сказал он своему верному, преданному соратнику. — Мой старый друг! — Он пожал ему руку: это изъявление дружбы было весьма редким у Наполеона. — Ты хорошо сделал, что пришел ко мне в такую минуту, и я хочу доказать это тебе.

Он вышел из своего кабинета в зал, где стояла статуя великого Конде, и там, взяв под руку Жюно, стал прохаживаться с ним и говорить о том, что его занимало. Потому что Наполеон очень хорошо знал сердце человеческое и не стал бы дотрагиваться до тех струн, которые были беззвучны в эту минуту. Он спросил Жюно, как тот пришел в Тюильри.

— Пешком, — отвечал муж мой и рассказал, как крики и стоны мои выгнали его из дома, где осталась вся душа его.

Никогда Наполеон не думал ни об одном самом легком вопросе, не проанализировав вполне всех его последствий.

— Могу ли я спросить у тебя, — сказал он Жюно, — для чего десять раз в минуту глядишь ты в окно, стараясь увидеть, не идет ли кто под воротами? Как же ты хочешь, чтобы пришли искать тебя здесь, когда люди твои не знают, где ты, а офицеры твои видели, что ты ушел в домашнем платье? После того что ты рассказал мне, они скорее подумают, что ты пошел топиться!

Он призвал кого-то:

— Пусть рассыльный лакей немедленно идет к госпоже Жюно и осведомится, разрешилась ли она. Если нет, то пусть скажет, что генерал Жюно у меня.

Бонапарт опять взял моего мужа под руку и продолжал разговаривать с ним так добродушно и трогательно, что Жюно пришел в умиление и почти плакал. Он, конечно, любил своего генерала, этого обаятельного и удивительного человека, но когда Наполеон в такие минуты и так разделял душевные страдания, он должен был покорить сердце всякого, и даже того, кто не был еще предан ему телом и душою. Этот день, если я могу так выразиться, сковал и без того крепкую связь, соединявшую Жюно с Наполеоном.

Но у Жюно были свои приверженные к нему и любящие его люди. Видя, что он уходит из дому в состоянии, близком к помешательству, камердинер Гельд, самое честное и верное создание, сначала провожал его глазами; потом, видя, что он идет к Королевскому мосту, бросился за ним, без шляпы и в чем был, и возвратился домой, только когда увидел, что генерал его пошел в Тюильри. Он тотчас сказал об этом Лаборду, старшему адъютанту Жюно.

Уже три четверти часа Жюно был с Первым консулом, который удерживал его, опираясь на его руку и заставляя оставаться в дрейфе, тогда как ему хотелось пуститься в открытое море и узнать, чем закончились страдания его жены. Курьер еще не мог возвратиться, когда Жюно, обыкновенно смелый в такие минуты, потому что Первый консул был добр к нему, начал умолять осведомиться, не пришел ли посланный слуга.

— Мне сказали бы об этом, — сказал Первый консул. — Будь спокоен.

Он увлек его еще дальше, и наконец они оказались в галерее Дианы. Там беспокойство Жюно сделалось уже так сильно, что Наполеон много раз смотрел на него с каким-то изумлением и повторял тихим голосом:

— О, женщины, женщины!..

Наконец, когда Жюно готов был уже вырваться, не слушая ничего, он вдруг увидел в конце галереи господина Лаборда; тот бежал так быстро, что едва мог говорить; лицо его сияло радостью.

— Генерал! — почти кричал он. — Госпожа Жюно разрешилась и вполне здорова.

— Теперь ступай поцеловать свою дочь! — сказал Первый консул с ударением на последнем слове. — Если бы жена твоя родила мальчика, это сказали бы тебе тотчас; но прежде поцелуй меня.

И Наполеон с чувством сжал его в своих объятиях.

Жюно смеялся, плакал и уже собирался бежать домой, когда Наполеон остановил его:

— Что это ты, чудак! Неужели хочешь простоволосым бежать по улице?..

Жюно вернулся в кабинет Первого консула, где оставил свою круглую шляпу, потому что еще не настали дни, когда князь Невшательский приходил к императору даже в три часа утра не иначе как с застегнутыми пуговицами, в парадных сапогах и со шляпой с пером под мышкой.

— Передай мою дружбу[115] жене, Жюно! Скажи ей, что я дважды сердит на нее: во-первых, за то, что она не родила солдата для республики, а во-вторых, за то, что заставила меня проиграть заклад Жозефины. Я, однако, буду кумом ее и твоим, мой старый друг!

И он еще раз пожал дружески руку Жюно.

Я желала бы изобразить всю радость и восторг мужа, когда он прибежал ко мне. Крошечное личико дочери его было залито такими радостными, чистыми слезами, что всякий мог видеть, как он счастлив, хоть и не произнес еще ни слова. Потом он кинулся на колени подле моей постели, взял мои руки, целовал их, благодарил меня за дочь, за свою маленькую Жозефину. И это прелестное создание, как бы в ответ на знаки любви его, которой не могло еще понимать, лишь показывало отцу совершенное сходство с ним в чертах[116].

Несмотря на свою безумную радость, Жюно заметил, что какая-то печаль угнетает мое сердце, и совсем не от страданий, перенесенных мною.