Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Через полчаса Наполеон начал экзамен, и юноша отвечал как нельзя лучше.

— И у вас не было никакого другого наставника, кроме отца? — спросил Первый консул с удивлением.

— Нет, генерал! Он был хорошим учителем для меня: он воспитывал гражданина, который будет полезен своему отечеству и сможет соответствовать великой судьбе, которую вы обещаете Франции.

Жюно говорил мне, что все трое они были изумлены почти пророческим выражением, с каким молодой человек произнес последние слова. Первый консул, по-видимому, был особенно поражен.

— Я напишу несколько слов, которые откроют перед вами двери школы, — сказал он и уже сделал Жюно знак, чтобы тот приготовился писать, но вдруг передумал: — Нет, я напишу сам.

Наполеон взял перо, начертал несколько слов и отдал бумагу молодому человеку, который в восторге унес это обещание счастья. Вернувшись в Париж, он побежал к аббату Боссю, но, едва завидев его, тот закричал:

— Что вам угодно еще? Вам нечего здесь делать!..

Юноша вручил аббату Боссю записку, и тот прочитал:

«Поручаю г-ну Боссю принять г-на Y… Я сам экзаменовал его и признаю достойным вступления в школу.

Бонапарт».

Этот молодой человек стал отличным воспитанником Политехнической школы. Он быстро шел вперед, и брат мой знавал его уже в Тулоне, где тот служил инженером. Приверженность его Наполеону походила на идолопоклонничество.

Глава XLVIII. Ананас из Мальмезона

Я была тогда беременна первым ребенком и страдала чрезвычайно. Окруженная заботой, избалованная родными и родственниками мужа, нося под грудью дитя, которым после могла гордиться[110], я, казалось бы, не должна была страдать. Но страдания молодых матерей во время первой беременности таковы, что их не могут облегчить никакие попечения, никакая забота. Скажу даже, что эта суета лишь усиливает болезненное состояние, тошноту, нервное истощение и тысячу других страданий, почти неизбежных при первой беременности. Я испытала это: моя мать и свекровь заставили меня излишеством своей заботливости узнать мученье, которого я вовсе не чувствовала, хотя была беременна уже несколько месяцев.

Это начала мать моя, однажды за обедом у нее дома.

— Ах, Боже мой, — сказала она, вдруг положив вилку и глядя на меня с испуганным видом. — Я все забываю спросить: какая у тебя прихоть?

— У меня нет никакой, — отвечала я честно, потому что в самом деле не имела времени даже думать об этом: я проводила дни в страданиях и даже по ночам чувствовала сильные спазмы, которые заставляли меня беспрестанно держать лицо над тазиком.

— У тебя нет прихотей?! — воскликнула мать моя с таким изумлением, будто я объявила ей, что ношу ребенка иначе, нежели все другие женщины. — Как это можно? Да это неслыханно! Так нельзя. Это значит, что ты не обращаешь на них внимания. Я поговорю с твоей свекровью.

И вот обе маменьки мои начали совещаться и угадывать, что могло бы мне нравиться.

— Сверх того, — заявила мать моя, — то неприятно, что моя Лоретта по незнанию не думает, как дурно не удовлетворять свои прихоти, из-за этого она родит нам какого-нибудь уродца с совиным лицом. Госпожа де ла Реньер ведь родила же своего с раковыми лапами.

После этого и Жюно, страшась, чтобы я не наградила его сыном с кабаньим рылом или с померанцем на носу, принялся спрашивать у меня каждое утро:

— Лаура! Какая же у тебя прихоть?

Жена его брата, которая обыкновенно жила в Версале, приехала в это время в Париж и тоже присоединилась к моим мучителям. Числа не было тем людям, которых видела она обезображенными от неудовлетворенной прихоти: кровавые пятна на лбу, свиная кожа на груди, латук на спине, мерка гороху на боку (этого не забыла я как самого необыкновенного)… Чудеса невиданные и неслыханные!..

Слабая голова молодой женщины, христианки, которая носит свое дитя по воле Божьей, не могла не сдаться от этого заговора самой истинной и самой нежной заботливости. Я наконец стала сама бояться всего, о чем говорили вокруг меня, и ночью, без сна, все искала мысленно, что же нравится мне особенно; но не находила ничего.

Однажды ела я ананасную пастилу, и мне пришла в голову мысль, что ананас должен быть удивительно прекрасной вещью. Я много съела пастилок и мороженого из ананасов, но самого плода не видывала никогда, думаю, даже за столом. Тогда выращивание ананасов было гораздо сложнее, нежели теперь. Они почитались редкостью, и вокруг Парижа можно было сосчитать на пальцах одной руки парники, где выводили их[111]. Таким образом, я не имела о них почти никакого понятия. Но, вообразив, что моя прихоть называется ананас, я сначала почувствовала сильное желание, оно только увеличилось, когда мне объявили, что, хоть ананасы и растут в теплицах, созревают они не круглогодично и совсем не тогда, когда мне хотелось. О, после этого я стала страдать как безумная и была готова или умереть, или удовлетворить свое желание

Жюно, озабоченный этой несчастной прихотью, ездил всюду и предлагал двадцать луидоров за ананас, но не мог найти ни одного. Он не смел возвращаться с пустыми руками и почти с трепетом глядел на меня; моя свекровь и мать тоже следили за каждым моим движением с тех пор, как у меня появились тоска по прихоти. Я по-прежнему страдала от тошноты, но с той минуты, как дурачество овладело мною, вообразила, что ничего не могу есть, пока не съем ананас.

Жюно как раз приехал в Мальмезон без меня. Теплицы там еще не выстроили, однако уже была оранжерея, где госпожа Бонапарт велела посадить ананасы. Жюно в печали, что я отказываюсь от всего, сказал ей, что у меня теперь один припев: «Хочу ананас!»… Госпожа Бонапарт тотчас послала справиться, не созрел ли хоть один.

— Если есть хоть один, — сказала она Жюно, — вы отвезете его госпоже Жюно.

Один волшебный плод нашелся. Приняв его из рук госпожи Бонапарт, Жюно благодарил за него от всей души и, возвращаясь в Париж, не жалел лошадей, чтобы скорее приехать.

Я только что легла в постель, печальная и почти готовая плакать, всё не видя вожделенного ананаса; эта идея сделалась у меня главной — до такой степени, что я беспрестанно говорила о ней.

— Бедная Лулу, — причитала маменька. — Я ведь говорила, что у тебя будет прихоть: без этого не родится ни один ребенок. Помнишь, что случилось с твоей сестрой потому, что мне захотелось вишни в январе месяце?

Это была правда: на теле сестры моей точно была вишня, ее потом срезали.

Когда Жюно, торжествуя и в восторге, будто принес мне корону, положил на постель мою ананас, признаюсь, я была совершенно счастлива. Я целовала мужа с признательностью и радостью. Я пожирала глазами этот давно желанный ананас и тысячу раз в сердце своем благодарила госпожу Бонапарт за подарок, который казался мне в ту минуту дороже самого лучшего жемчужного ожерелья.

Я позвонила, чтобы спросить себе сахару. Жюно остановил меня и сказал, что у госпожи Бонапарт был Корвизар в то время, когда она отдавала ананас, и, узнав, что я беременна и очень страдаю, он не велел мне давать ни одного ломтика ананаса вечером.

— Это чрезвычайно тяжелый и холодный фрукт, — сказал он Жюно. — Понимаю, что у вашей жены теперь прихоть, но ей не следует и прикасаться к нему сегодня вечером, потому что за одним куском уйдет и весь ананас. Я видывал ужасные примеры несварения желудка во время беременности. За этим тотчас следовала смерть. Генерал! Не показывайте этого плода до завтра!

Жюно так и хотел сделать, но, представив себе, как я буду счастлива, не имел сил отложить все до следующего дня и только положил непременным условием, чтобы я съела ананас утром, не раньше.

Я обещала. Ананас лежал на столике подле меня, и я всю ночь брала его в руки, нюхала, трогала и наперед наслаждалась минутой, когда наконец смогу съесть этот волшебный плод.