Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха - Игорь Минутко

Ваше пребывание в СССР нелегально. Или, в лучшем случае, полулегально. Для разведок западных стран и также Японии, Индии и Китая, но прежде всего — Англии, ваша экспедиция, продвигаясь в Монголию, затерялась месяца на два-три в Западном Китае.

Конечно, шила в мешке не утаишь, особенно многое известно китайцам, но пусть это будут только слухи, которые всегда можно официально опровергнуть.

Наша с вами главная задача: ничего о вашем пребывании в СССР не должно появиться в печати.

Поэтому:

1) В пути до Москвы, по возможности, никаких официальных встреч (впрочем, местные товарищи будут предупреждены). И категорически — никаких контактов с журналистами, никаких интервью и проч.

2) В Москве — то же самое и еще более — категорически. Об этом мы позаботимся сами, но и вы имейте в виду.

Яхонт

1.VI. 1926 г.

Москва

Приписка рукой Глеба Ивановича Бокия: «Прочитав, уничтожьте».

Глава 7

Поезд «Новосибирск — Москва» прибыл на Казанский вокзал утром тринадцатого июня 1926 года, с опозданием на два часа. В литерном мягком вагоне, в котором Николай Константинович и Елена Ивановна занимали одно купе, а по соседству было купе Юрия Николаевича и товарища Владимирова, молодые люди в штатском с одинаково непроницаемыми лицами — их было трое — появились на предпоследней остановке: пригородная деревянная платформа, убогое здание станции — паровоз затормозил резко, колеса вагона ответили судорожным скрежетом, по платформе бежал полный милиционер, почему-то придерживая рукой кобуру пистолета, а за ним быстро шли эти трое, одинаково нагнувшись вперед. Моросил дождь, и по оконному стеклу, через которое наблюдал всю эту картину Рерих, косо ползли водяные струйки.

«Остановка здесь явно не по расписанию, — подумал, усмехнувшись, Николай Константинович. — Скорее всего из-за нас».

Так оно и было. Трое в штатском появились в их вагоне, и поезд тут же тронулся, а милиционер почему-то все продолжал бежать по платформе рядом с их окном, и по его сытому красному лицу стекали капли не то дождя, не то пота.

— Болван какой-то, — раздраженно сказала Елена Ивановна, тоже все поняв.

В дверь соседнего купе деликатно постучали, тут же вышел Блюмкин.

Через некоторое время уже он трижды по-хозяйски громко стукнул в дверь купе и, не дожидаясь приглашения, предстал перед четой Рерихов и тщательно закрыл за собой дверь.

— Значит, так, дорогие мои путешественники, — он быстро оглядел чемоданы и баулы. — Веши собраны?

— Собраны, — ответила Елена Ивановна.

— Квитанция от багажа у меня. Обо всем позабочусь, не волнуйтесь. Все будет доставлено в гостиницу, где вы остановитесь. Носильщиков вызывать не будем — с ручной кладью помогут наши ребята, — он кивнул на дверь, за которой, похоже, топтались «ребята». — И дальше так… Нас встречают две машины. В одной мы с вами, Николай Константинович, — «лама» улыбнулся не без ехидства, — отправимся на работу. Только предварительный визит, очень короткий: наметим план встреч на ближайшие дни, вам будет доложено кое-что о предстоящем…

— Предстоящем — где? — перебил Рерих.

— Во время вашей экспедиции, которая, как мы все надеемся, скоро продолжится. Но повторяю: только предварительный недолгий разговор. А на второй машине вы, Елена Ивановна, с сыном отправитесь в гостиницу «Метрополь». Там наши, — на слове «наши» было сделано ударение, — гостевые номера. Для вас забронирован люкс с видом из окон на Манежную площадь и Кремль. Вы располагайтесь, приводите себя в порядок, и через некоторое время появимся мы с Николаем Константиновичем. В шестнадцать часов — праздничный товарищеский ужин: встреча дорогих гостей на долгожданной родине. Против такой программы не возражаете?

Елена Ивановна молчала, жёстко сжав губы.

— Не возражаем, — спокойно ответил Рерих.

— Вот и отлично! Пойду. Я еще не все веши собрал. Блюмкин вышел.

— Мы уже марионетки в их руках! — раздраженно воскликнула Лада.

На этот раз промолчал Николай Константинович.

А поезд уже тащился по окраинам Москвы, казавшимся серыми, унылыми, грязными. Может быть, виноват был дождь, который разошелся и с ожесточением хлестал по московским крышам и мостовым.

Перрон Казанского вокзала, встречающие, суета. Все мокро. «Ребята» с трудом волокут изрядную рериховскую поклажу, но им на помощь приходят еще четверо молодых людей в штатском. Почему никто из них не здоровается? Почему у всех напряженные хмурые лица? Все спешат.

— Скорее, товарищи! Скорее!..

Рерихи и сопровождающие их выходят на привокзальную площадь, над головами гостей услужливо распахиваются большие зонты, по которым тут же начинает барабанить дождь. На площади вереница извозчиков, спины лошадей покрыты брезентовыми попонами, уже промокшими. И только две машины, легковые, черные, сверкающие; «наверно, какие-то новые немецкие авто», — подумал живописец.

Распахиваются дверцы.

— Просим дорогих гостей!

— Николай! — в голосе Елены Ивановны нескрываемое возмущение. — Не задерживайся, пожалуйста! Тебе надо отдохнуть.

— Мы мигом, Елена Ивановна! — смеется Блюмкин, скаля металлические зубы.

В огромном здании ОГПУ на Лубянской площади Рерих вместе с Блюмкиным поднимаются в лифте на третий этаж. Длинные коридоры. Ковровая дорожка, и шаги по ней бесшумны. Двери, двери, двери… Странно: полное безлюдье, тишина, и возникает ощущение, что за всеми этими дверями никого нет, там пустота. Или — «ничто»…

Поворот за угол. Одна дверь, третья по левой стороне, приоткрыта: их ждут. Константин Константинович распахивает ее.

— Прошу!

Большая комната, три окна. Совсем не казенная мягкая мебель, стол накрыт белой скатертью, на нем самовар, чашки, что-то к чаю. На стенах картины неизвестного Рериху живописца: виды Крыма и Кавказа, довольно все аляповато, безвкусно, но ярко.

В комнате трое. И навстречу художнику идет, улыбаясь, Глеб Иванович Бокий:

— Здравствуйте, дорогой Николай Константинович! С благополучным прибытием! — крепкое короткое рукопожатие. — Разрешите представить коллег: заместители товарища Дзержинского Михаил Абрамович Трилиссер и Генрих Григорьевич Ягода.

Трилиссер — худой, щуплый, глаза под очками в тонкой оправе бегают, большой умный лоб, волосы коротко стриженные, всклокоченные, под семитским носом маленький пучок черных усиков, которые непонятно почему делают Михаила Абрамовича похожим на большую мышь, очень нервную и вспыльчивую; его рукопожатие быстро, суетливо, рука влажная и вялая. Генрих Григорьевич пожимает руку сильно, с чувством, долго, и в этом рукопожатии ощущается его некая мужская заинтересованность («Какая мерзость!..» — брезгливо думает Рерих), взгляд темных глаз прям и жгуч, а сам товарищ Ягода — он один здесь в военной форме, на лычках воротника по три ромба — просто красавец: правильные черты лица, черные брови, длинные ресницы, сладострастно-чувственные губы, и что удивительно, под носом такой же пучок черных усов, как у коллеги Трилиссера.