Романески - Ален Роб-Грийе

Чуть повыше ветви буков и грабов с гладкой корой смешиваются, перепутываются и образуют частую сеть из тонких черных штрихов, что кажутся словно нарисованными тушью очень острым пером или тончайшей кисточкой. Не слышно ни звука: ни самого слабого щебета птиц, ни лая собак, ни мычания коров, — вообще не слышно никаких звуков, издаваемых животными, домашними или дикими, не слышно и звуков, производимых сельскохозяйственными машинами или автомобилями. Лошади тоже движутся совершенно беззвучно и бесшумно. Однако, несмотря на то, что они движутся практически постоянно, движутся размеренным шагом, а если и останавливаются на мгновение, то тотчас же продолжают свой бег в совершенно определенном, предсказуемом направлении, можно подумать, что вся жизнь остановилась, замерла.

Внезапно мне подумалось, что вся эта слишком чистая, слишком неподвижная, отвлеченная от реальности, абстрактная и холодная картина является картиной смерти, изображением и образом смерти, ее символом, словно эти четыре коня, стройных и созданных для скачек (это рысаки, выездкой которых занимается сын фермера), долгое время без передышки прежде тащили небольшой непрочный гроб из эбенового дерева с серебряными петлями, ручками и скобами или призрачную телегу с намалеванным на борту белым крестом, полустертым временем. Множество ночных видений, эпизодов, виденных во сне, вновь пронеслись в моем мозгу, они были кратки, мимолетны, туманны, неясны, разрозненны, бессвязны, но в то же время и в каком-то смысле навязчивы, однообразны, хотя и неуловимы, какое-то время они повторялись с завидным упорством, но затем стали все больше и больше удаляться.

Однажды, — я полагаю, это было у Бернара Дюфура, — во время дружеской вечеринки, на которой присутствовали в основном художники, в том числе немка Сибилла Рупперт, а также Катрин Милле, Жак Анрик, Мартина, быть может, чета Наонов, Дени Рош… Кто-то, должно быть, сам Бернар, принялся утверждать, что классический сон про уборную, слишком загаженную, чтобы я сам решился ею воспользоваться, несмотря на настоятельную нужду, кстати воображаемую, является специфическим мужским кошмаром и что этот сон мог бы стать очень надежным «средством» для того, чтобы отличать мужчин от женщин. Среди присутствующих было как раз равное количество представителей обоих полов, по десятку с каждой «стороны», и краткий опрос общественного мнения, проведенный среди этого «населения» — к несчастью, все же довольно малочисленного для далеко идущих выводов, — легко доказал правоту моего старого приятеля с глазами вечного подростка. Как оказалось, мужчины единодушно признали справедливость его слов, а женщины, хотя и были менее единодушны, все же заявили, что чаще всего их преследует кошмарное видение головокружительно крутой лестницы, на которой кое-где не хватает ступеней и по которой они летят вниз, в пустоту, отчаянно пытаясь ухватиться за поручни или зацепиться ногами за ступени, но безуспешно, а зияющая пустота так и притягивает, засасывает.

Вновь пошел снег, уже более тяжелый, плотный, мокрый, теперь он прилипает к ветвям и стволам деревьев.

В точно такой же щедрый на снег день мы впервые увидели Мениль. Но зимнее солнце весело, игриво и даже кокетливо сверкало в прозрачном, чистом небе, а воздух был сух и живителен. Я хотел жить за городом, а Катрин наотрез отказывалась поселиться в каком-нибудь отреставрированном и отремонтированном крохотном фермерском домике, где мы бы оказались в слишком большой зависимости от ненастья и грязи, а также и в непосредственной близости от болтливых деревенских кумушек, а потому каждое воскресенье мы отправлялись осматривать самые достойные из жилищ, выставленных на продажу, описания которых мы вычитывали в специальных газетах. Чаще всего нас сопровождал Жером Линдон, и он даже возил нас на своей машине, потому что у нас тогда собственного автомобиля не было, причем он предавался делу покупки нам дома с такой страстью, так живо был им увлечен, что всякий раз отправлялся в путь прямо-таки в приподнятом, восторженном состоянии духа, как если бы само это предприятие было уже делом решенным, а не зависящим от тысяч случайностей, в общем-то весьма проблематичным и даже несбыточным.

Как-нибудь в другой раз при случае я расскажу (если вновь подумаю) о еще более фантастическом приключении, пережитом Катрин за несколько лет до того, как мы стали искать себе дом, когда она прямо в зимнюю бурю поехала одна в Брест, чтобы затем отправиться в компании моей матушки в Порсмогер-ан-Плуарзель с намерением купить заброшенную и полуразрушенную береговую батарею, построенную еще Вобаном в скалах и обращенную к открытому морю, в той западной оконечности Финистера, где в крохотном, нищем, уединенном убежище, подвергавшемся ударам со стороны мощной океанской стихии, умер Анри де Коринт. И вот моя мама, дама уже в очень почтенном возрасте, и моя маленькая женушка, выглядевшая тогда совершеннейшим ребенком, были вынуждены перевезти приставные лестницы на нанятом по случаю грузовичке, чтобы добраться до редких сохранившихся бойниц по рвам, пробитым и прорытым прямо в скале. Торги состоялись на следующий день, при свечах, в соответствии со старинным ритуалом, и Катрин очень быстро была вынуждена сдаться и отказаться от этой затеи из-за крайней стесненности в средствах, хотя сумма, в которую была оценена «недвижимость», оказалась смехотворной.

В издательстве «Минюи» мы с Жеромом заранее обсуждали наши «экспедиции», мы говорили о них весело, чуть насмешливо, беззаботно и беспечно, перебрасываясь фразами, вроде: «Ну как, в следующее воскресенье мы сможем отправиться покупать замок?» На этот раз мы все трое, как только увидели с дороги сквозь изгородь из колючего кустарника все имение и дом (мы приехали раньше условленного часа), так тотчас же оказались во власти какого-то лихорадочного возбуждения и восторга. Парк, тогда пребывавший в запущенном состоянии, приобрел в лучах зимнего солнца, при ослепительном блеске этого чистейшего белого снега, в котором как бы отражалось бледно-голубое небо, какую-то невероятную четкость линий чертежа, но только не сухую и строгую, а какую-то возбуждающую, веселую, радостную, бодрящую. Увы, все это было слишком прекрасно: большая парадная лестница из белого камня с ажурной балюстрадой и черными перилами, выкованными еще при Людовике XV; белая гостиная, украшенная орнаментом из лепнины, тускло поблескивавшим старой позолотой, куда лучи низко стоявшего над горизонтом солнца проникали одновременно со всех сторон через четыре окна с мелкими стеклами; огромные камины в стиле Людовика XIV и Людовика XV, где горели гигантские поленья, вернее, целые стволы, замерзшие водоемы, сверкающие серебром под лучами солнца, на которых катались на коньках маленькая девочка и маленький мальчик, как катались когда-то на другом водоеме такая же девочка и такой же мальчик в темных свитерах и шапочках из грубой шерсти — нет, все это было слишком хорошо, и подобные богатства, пусть даже и вышедшие из моды, обветшалые