Романески - Ален Роб-Грийе

тем, как в первый раз прокричит петух, она оказывается во власти одного и того же кошмара. Ей снится, что она лежит на своем ложе и ее осаждают какие-то мерзкие, отвратительные твари со странными кольчатыми телами, похожими на тела червей, с мягкими панцирями, с длинными усиками-щупальцами, с бесчисленным количеством крючковатых лапок и с острыми челюстями, способными при укусах источать яд. Они ползут отовсюду, со всех сторон одновременно, неумолимо и непреклонно приближаясь к ее обнаженному телу, скованному ужасом настолько, что оно не способно даже шелохнуться. Эти гадкие создания — нечто среднее между крабом и многоножкой-мухоловкой, между клопом и пауком, какая-то дикая, невообразимая смесь. Должно быть, когда она спала, ее, сочтя по ошибке умершей, положили в могилу, и вот теперь она отдана живьем на съедение насекомым-паразитам, пожирающим трупы. Их здесь несметные полчища, они просто кишмя кишат, и в этой копошащейся массе она различает и крохотных козявок размером не больше ногтя, и настоящих зверюг, превосходящих по толщине руку палача… Они уже взбираются по ее ногам, ползут по бедрам, они уже начинают проникать во все отверстия ее беззащитного тела…

Кровожадная императрица просыпается даже не с криком, а с воем. «Пощади! Пощади, Бог мой! Пощади!» И чтобы умилостивить и успокоить этого бога своих ночных страхов, ей нужно будет завтра совершить еще более грандиозные, еще более жуткие преступления в надежде таким образом прогнать призраков, преследующих ее. Завтра она будет вновь лететь галопом по бескрайним степям, круша и разоряя все на своем пути. Она уже мечтает о красивых мускулистых юношах или о свеженьких девушках-подростках с нежными глазами ланей, которых она заставит корчиться под пытками… Она уже слышит их стоны и крики… Возлежа на мягких шелковистых мехах голубых песцов, она, разгорячась от этих мыслей и покрывшись испариной, начинает медленно себя ласкать.

Я продвигаюсь вперед с чувством постепенно нарастающей тревоги, быть может, даже с дурным предчувствием, в любом случае я медленно продвигаюсь вперед по какому-то подземелью, загроможденному (пожалуй, даже забитому, заваленному до предела, несмотря на то, что размеры его, без сомнения, довольно велики) какими-то предметами, по подземелью, которое, как мне представляется в воображении, изобилует ловушками, оно ими переполнено, засорено, напичкано, они в нем кишмя кишат (я чуть не сказал, что они его разъели и испортили до такой степени, что оно начало гнить)… В некоторых местах достаточно светло, хотя невозможно определить, откуда падает свет и почему совсем рядом с освещенным пространством чернеют дыры, где сгустился плотный и словно бы какой-то вязкий, липкий мрак. Однако даже там, где достаточно светло, сама четкость линий вызывает некоторые подозрения, так было бы очень трудно связать эти излишне четкие фрагменты, чрезвычайно тщательно прорисованные (контуры без единой помарки очерчены тонким и очень острым граверным резцом или пером) с каким-либо поддающимся опознанию и распознанию образом или изображением всего ансамбля.

Среди этой опасной неопределенности главным, преобладающим впечатлением, даже ощущением, является некая относительная уверенность в том, что здесь должно быть огромное количество лошадей с вываливающимися наружу внутренностями, множество жеребцов-производителей с мощной мускулатурой, вперемешку с какими-то боронами, острыми крючьями мясников, лемехами плугов и… обнаженными женщинами с пышными формами, тоже ставшими жертвами какой-то чудовищной бойни. Мне тотчас же, разумеется, приходит в голову мысль о «Смерти Сарданапала», но сцена, разворачивающаяся передо мной и вокруг меня, должна была бы иметь место гораздо позже того краткого мига, что запечатлел и таким образом остановил навечно Делакруа, мига, где все изгибы и округлости желания еще находятся на своих обычных местах, да к тому же и вставлены в добротную раму вкладных страниц под названием «Изящные искусства» в энциклопедическом словаре «Ларусс», завораживавшего меня в детстве. Тогда как здесь то, что громоздится позади, впереди, справа и слева от меня, почти у меня под ногами, представляет собой лишь отвратительные в своей искаженности постыдные тайны анатомии: рассеченные на четыре части диафрагмы и глотки, зияющие отверстия, выпавшие внутренности, продукты выделения.

«Острый граверный резец или тонкое перо», — сказал я. Да, теперь мне кажется, что вязкий, какой-то клейкий мрак и то острое устрашающее оружие являются порождением друг друга, что тонкий нож палача принадлежит тому же чудовищу, которому принадлежит и гнусная, мерзкая плоть, где отдельные части многих тел крепко-накрепко соединены, спаяны, слиты вместе в единое месиво, плоть, заполняющая все вокруг, растекающаяся, расширяющаяся и сметающая на своем пути все преграды. Да, мне кажется, что половые органы жеребцов постоянно превращаются в свою прямую противоположность, то есть в гениталии кобылиц и втягивают в себя орудие преступления. Я пытаюсь преодолеть ужас и отвращение и в конце концов все же достигаю желаемого, а быть может, наоборот, это ужас и отвращение одолевают меня, и я, раздавленный, побежденный ими, решаюсь прикоснуться к тому, что меня так страшит… Я протягиваю руку с растопыренными напряженными пальцами и дотрагиваюсь ладонью до этой чудовищно-отвратительной субстанции… Моему изумлению нет предела: ведь все это сделано из металла, гладкого, сухого, блестящего, но твердого и к тому же холодного как лед. А вообще-то я не удивлен, нет, ведь мне это уже было, разумеется, известно.

Я продвигаюсь вперед неторопливым шагом, беседуя на ходу с каким-то человеком, облаченным в римскую тогу; мы идем по длинной, бесконечной аллее, по обеим сторонам которой разворачиваются огромные роскошные панорамы, созданные чьим-то буйным воображением и воплощенные в бледной бронзе, гладкой, отполированной, несомненно, от многократных прикосновений посетителей. Какой-то неровный, мерцающий свет, который мне так и хочется назвать светом подземного царства, высвечивает контуры сих исполненных невероятного отчаяния, раздражения и ненависти монументальных скульптур и скульптурных групп, и металл на гранях и изломах тускло поблескивает в этом неверном, дрожащем свете. Можно подумать, что мы находимся в парке-музее Фрогнера в Осло и рассматриваем скульптуры Вигелана, озаренные лучами парадоксального «полуночного солнца», хотя это огромное нагромождение тел создает здесь тревожное и неприятное ощущение нехватки воздуха, за которым может последовать удушье.

Однако данное обстоятельство, похоже, ни в малейшей степени не тревожит моего спутника, и он остается по-прежнему безмятежен. Наш разговор, спокойный, неторопливый, выдержанный в хорошем тоне и с соблюдением приличий, к тому же представляющий собой правильный размеренный диалог в соответствии с правилами перипатетической, то есть аристотелевской, философии, вращается вокруг предмета (или темы), для меня — сказать по правде — довольно малопонятного, плохо мной воспринимаемого, и сформулировать этот вопрос можно как нечто вроде: может ли пустота иметь определенную форму? Или еще точнее: каким образом дыра может стать заостренной? Обнаженные мужчины, восседающие на больших мотоциклах с ослепительно