Случайные обстоятельства - Леонид Борич

Елена Васильевна, не остыв еще от обиды, лишь вопросительно и на всякий случай осуждающе смотрела молча на мужа, а дочь была с ним такой предупредительно-ласковой, что поначалу Андрей Михайлович даже растерялся, а потом растроганно подумал о том, как она все-таки любит его. Лена уже, наверно, все рассказала ей, а может, догадавшись, где он, и этим поделилась, а Женька все равно так приветливо... да нет, прямо радостно бросилась к нему на шею! А у самой-то на душе...

— Ладно, ладно... — добродушно проговорил Каретников, успокаивая ее. — Все нормально...

— Что нормально? — не выдержав, подозрительно спросила Елена Васильевна. — Ты был у... Ты где был?

— У него, у него!.. — посмеиваясь, сказал Каретников. — Где ж еще?! Надо же было...

— Я так и знала! — всплеснула руками Елена Васильевна. — Ну кто тебя просил?! Кто?!

В другое время Андрей Михайлович вспылил бы в ответ: я что, не отец Женьке?! как это — «кто просил»?! — но сейчас он лишь усмехнулся, весело подмигнул дочери и, кивнув на нее, сказал жене:

— Между прочим, я в некотором роде отец этой вот девицы... Мог ведь я вмешаться?!

— Папочка! — просияла Женька, снова целуя его. — Какой ты у меня молодец!

— Вот видишь?! — победоносно посмотрел на жену Каретников. — Дочь-то сразу меня поняла!

— Значит, ты все ему сказал? — радостно спросила Женька.

— Так а что, собственно?.. — Каретников снял плащ. — Сама и скажешь. Я-то тут что?

— Ты ничего не объяснил ему? — все еще не верила Женька.

— Позволь, а что я должен был ему объяснять? — Каретников озадаченно смотрел на дочь.

— Да что он намного старше, чем я... и вообще, что это идиотизм! — крикнула Женька.

Каретников с недоумением посмотрел на дочь, обернулся к жене, но Елена Васильевна, переживая случившееся и, однако, торжествуя вместе с тем над мужем, сказала ему, указав на Женьку:

— Вот! Слышал? Любуйся теперь своей дочерью! Ты же ничего не знаешь!.. — Она умолкла.

— А что мне знать? Что?!

Жена не ответила, дочь фыркнула и пошла к себе.

— Подожди! — властно остановил ее Каретников. — Что происходит? В чем дело?

— Да ни в чем, — очень ровным голосом сказала дочь. — Просто он мне не настолько нравится, чтобы выходить за него замуж.

— Ах, не настолько!.. — язвительно протянула Елена Васильевна, но снова сорвалась на крик: — А на сколько же, интересно?! Нет, ты объясни, объясни своему папе!

— Ничего, мамочка, я не буду объяснять. Если тебе так хочется, сама объясни...

— Да постойте вы! — рассердился Каретников. — Я одно хочу знать: зачем ты человеку зря... Я не знаю... Он же тебя, наверно...

— Ну и что? Это его дела. Никто не заставлял. Странно даже: если он влюбился... Не могу же я теперь только с ним считаться!

— А с кем ты вообще считаешься? — вспылила Елена Васильевна. — Со мной? С папой? С бабушкой? С кем?! Как тебе не стыдно?!

— Да при чем тут это?! — прикрикнул на жену Каретников. — При чем тут, если... если вы обе дуры! — выпалил он.

Спать Андрей Михайлович лег у себя в кабинете.

17

Утренняя пятиминутка обычно растягивалась всегда на полчаса, но Каретников был не в духе и провел ее действительно в пять минут. Для этого сразу же пришлось выразить вслух свое неудовольствие дежурному врачу — когда, наконец, мы научимся коротким докладам? — пришлось нетактично прервать обстоятельного Ивана Фомича, поставить всем в пример лаконичную деловитость Сушенцова и заявить, что вообще отныне пора уже навести порядок и покончить с разбазариванием рабочего времени.

Врачи и сестры не привыкли к подобному тону, резкость Андрея Михайловича, ни разу не смягченная шуткой или хотя бы улыбкой, их всех обидела, а он, чувствуя это, был недоволен собой, но ничего переиначить уже не мог. Отпустив всех, он попросил задержаться Киру Петровну и, памятуя о ее успехах, довольно приветливо сказал:

— Диссертацию-то пора заканчивать. А вы за столько дней и листка не принесли.

Кира Петровна потупилась, ответила, что кое-что написала, но, может быть, лучше уже на той неделе?

— Зачем откладывать? — Он взглянул на часы. До операции у него еще было минут двадцать. — Несите прямо сейчас.

Кира Петровна ушла за своей рукописью, а он удивился, как неохотно она согласилась. То каждый день по нескольку страниц ему приносила — и он хвалил, разрешал тут же, чуть поправив, отдавать на машинку, — а тут вдруг почти на неделю замолкла.

Когда она вернулась и села перед ним, как всегда, в чистеньком накрахмаленном халате, подтянутая и благоухающая, он, принимаясь за чтение и привыкнув уже, что исправлений должно быть немного, решил, что, видно, через месяц ее диссертацию пора выносить на обсуждение кафедры, а там...

Он не понял, о чем прочитал, и, сердясь на свою рассеянность, снова вернулся к началу.

Что за ерунда!.. Опять какие-то раздернутые, беспомощные, как когда-то, мысли. Будто и в помине не было, чтобы совсем еще недавно она поражала его неожиданно зрелыми, точными формулировками. Ведь он уже был уверен, что все, наконец, сдвинулось, и, удовлетворенно хмыкая, радуясь, торжествуя, что научил же вот человека — сумел научить! — он еще неделю назад бормотал при этом: «Ну, лед тронулся, тронулся...»

— Не понимаю, — сказал Каретников, удивленно посмотрев на нее. — Что случилось? Вы уже так хорошо, толково...

Кира Петровна вдруг всхлипнула и выбежала из кабинета.

Пожав плечами, не чувствуя никакой вины перед ней, он попытался читать дальше. Но там еще хуже было. Хоть все перечеркивай! Несуразица какая-то, бред и только... Ну не мог, просто не мог один и тот же человек написать вот это, что лежало сейчас перед ним, и то, прежнее, совсем иного уровня, что она стала приносить ему в последнее время.

Разные люди, совершенно ведь разные!.. Почему разные? Что за чушь!

— Андрей Михайлович, — появился в дверях Сушенцов, — звонили, что студентов сегодня не будет. На переборку овощей забрали. Может, перенесем тогда операцию?

— Так больного же на сегодня готовили?

— Ну, скажем ему, что «по техническим причинам»...

— Это я тебе так когда-нибудь скажу... не дай бог. А больному — не надо. Он уже в мыслях с самого утра на операционном столе лежит, как только проснулся. А второй раз собираться... — Не удержавшись, он кивнул на листки Киры Петровны: — Не пойму, что произошло с ней...

«Но вы же недавно ее хвалили при всех!» — должен был тоже озадачиться Сушенцов, однако он промолчал почему-то, не удивился вместе с ним, не высказал никаких предположений, хотя бы взглядом не выразил сочувствия — не ей же, в конце концов, а ему, Каретникову, который испытал сейчас такое разочарование, — он даже глаза отвел от рукописи и, словно не услышав Каретникова, лишь деловито спросил:

— Значит, мыться на операцию?

Почему он даже не удивился? Он... Он знает, что ли? Но откуда ему заранее знать?.. Однако он явно понял... Он сразу все понял. Ему, Каретникову, надо было сначала прочитать все это, чтобы удивиться, а он, Сушенцов, и так знал. Потому и не удивился...

— Да, пошли мыться. — Каретников встал из-за стола, остановил внимательный взгляд на Сушенцове и, усмехнувшись, сказал, будто поправил: — Умывать руки...

Он снова вспомнил эту фразу, когда они вдвоем мылись перед операцией.

— Знаете, откуда пошло — «умывать руки»?

— Смысл-то, конечно, понятен, — сказал Сушенцов. — А вот откуда это...

— Оттуда же, откуда «И пропел петух». Это почти рядом. Сначала «руки умывают», а потом... Хотя нет, в Евангелии наоборот. Лишнее доказательство, как религия оторвана от живой, меняющейся жизни. А смысл «петуха» ясен?

— Не очень, — признался Сушенцов. Ему отчего-то не нравился этот разговор, да и сам тон, и усмешка, которую он не мог видеть из-за маски на лице Каретникова, но которую хорошо чувствовал, и даже как на него время от времени поглядывали при этом — Сушенцова тоже начало беспокоить. — Не силен я в теории, Андрей Михайлович...

— Увы, — согласился Каретников. — Кажется, вы действительно... больше практик...

Сушенцову тут опять почудилось как будто какое-то особенное значение. «Что это он против меня бочку катит?» — с недоумением подумал Владимир Сергеевич.

Операция проходила гладко, без затруднений и неожиданностей. Они стояли друг против друга; и вполголоса, продолжая свое дело, прерываясь лишь затем, чтобы попросить тот или иной инструмент, Каретников рассказал Сушенцову, что как-то, мол, под пасху, когда Христос вечерял со своими апостолами, он, как бы между прочим, сообщил им, что один из них предаст его.

— Иуда, тридцать сребреников, — уверенно подсказал Сушенцов.

— Это слишком грубый и очевидный случай, — возразил Каретников. — Тут предал — просто продал. Хотя, впрочем, и на этот счет есть ряд любопытных версий... А я хочу о «петухе». Случай — как бы сказать? — ну, более элегантный, если можно так выразиться...

— Предательство — оно же все равно предательство, — заметил Сушенцов.