Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина

— А шут их разберет. И опять вопросы — где Даша, да что Даша? Адрес ее называют — Пригов переулок. Что‑то у них там сорвалось. В апреле вдруг домой наведались: "Нет ли каких вестей?" Повеситься хотелось…

— Опять ты врешь! Почему они так запросто к тебе ходили? А охрана твоя где? Ты же богатый человек.

— Черта лысого я сейчас богатый. А охрана у меня была, да… Только гости всегда так подгадывали, когда я домой без охраны приезжал. С охранником дома ночевать — тоже не обрадуешься. Пашка Рыжий храпит, как… нет в русском языке таких слов, чтоб объяснить, как. Сидит в прихожей и храпит. Второй, Костик — боров прожорливый. Если холодильник битком не набит, его в дом не зови. Он, охраняя, тебя же и съест. Да и не верю я никому.

— А про почку у бандитов разговоров не было?

— Какую еще почку? — зло переспросил Шурик, и Лидия Кондратьевна смолкла.

В эту минуту высочайшего сочувствия Дашиным бедам, можно сказать, скорби, она не столько головой, сколько животным инстинктом почувствовала бесконечное облегчение из- за того, что Петлица ничего не знает об ее истинных отношениях с Фридманом. Так… старый знакомый, попросил квартиру сдать, вот и вся информация. И в какие бы белые, невинные одежды ни рядился племянник, Лидия Кондратьевна отчетливо понимала, что уж ее‑то он бы в первую очередь заложил. Просто это как‑то не пришло ему в голову. Да и те, фээсбешники липовые, тоже лопухнулись. Им бы только спросить — а как ты, милый, в этом доме очутился? Кто тебе эту квартирку порекомендовал? Господи, как страшно‑то! По канату ходим, а канат над пропастью, и узкий, как острие ножа.

— Ты мне вот еще что скажи… Не упоминали ли эти твои гости какие‑нибудь имена. Может, от тебя по телефону кому‑нибудь звонили, — и она стала перечислять названные Фридманом фамилии, особенно упирая на кличку Дедок.

— Да ты что… У них там знаешь какая конспирация! Ни одного слова в простоте. Да и не слушал я их болтовню. Не до того было. Представьте себя на моем месте.

— Не буду. Корвалола нет, так хоть сигарету дай.

— Ты же не куришь, теть Лид.

— Позволяю в трудную минуту.

— А ты хорошо выглядишь. Я еще в крематории хотел тебе об этом сказать, но место неподходящее. Лично у нас в семье мама определяла душевное состояние по волосам. Как по шерсти на породистой собаке. Если волосы блестят, значит, дела хорошо идут, а если тусклые и висят сосульками, значит я в депрессии.

— Я у меня, значит, блестят, — скривилась Лидия Кондратьевна.

— А то…

Догадался, стервец, про парик или нет? Если догадался, гаденыш, и так дразнить меня вздумал… Ее мягкие ладошки вдруг сжались в кулаки.

— А вы сами‑то знаете, где Фридман? — невиннейшим голосом спросил Петлица.

— Что ты? Откуда? Пятая вода на киселе, — заторопилась Лидия Кондратьевна, но тут же одумалась, пора все выворачивать наизнанку и начинать новый разговор. — Ты можешь найти этих людей?

— Нет. Они меня сами находят.

— Ты же говорил — телефон оставили.

— Да они номер мобильника меняют каждые две недели. Сейчас же все разговоры прослушиваются. Может, и нас сейчас прослушивают. Я ни за что не поручусь.

— Вот и хорошо. Не удивляйся, но мне надо встретиться с ними. Да, да, с твоими незванными гостями. Когда позвонят, скажешь им, что, мол, ты ничего не знаешь, ты только посредник. Имени моего не называй. С ними будет общаться сам Фридман. По телефону, разумеется. И пусть они тебе место назначат, где с ними можно будет встретиться.

Шурик смотрел на тетку в таким видом, словно она на его глазах теряла рассудок.

— Ну что ты глаза таращишь? Фридман хочет расплатиться. Тебе за комиссию тоже отстегнет.

— Где же ты эти деньги возьмешь, теть Лид? — печально спросил Шурик. — Или наследство получила?

Ах, не дурак был племянник, не дурак. И уже не жаром, а холодом обожгла Лидию мысль, что сейчас она, именно сейчас, все ставит на карту. Одна надежда, самому Шурику не с руки ее продавать. И вообще, если никому не верить, то и жить нельзя.

И все, хватит. На дворе звезды сияют, за хорошим разговором она совсем забыла о времени. Сейчас в домой, выспаться, а завтра чуть свет — на вокзал. Она едет к Фридману. И слабенькая, розовая, как сильно разведенная марганцовка, мелькнула в мозгах искорка–надежда, а может быть, там она встретит Дашу?

3

Июль выдался одуряюще жарким. Пришла великая сушь. Лес еще бодрился, в сберегших влагу низинках вызрела земляника, а поля, обычное зеленеющие об эту пору сытыми травами, даже косить не стали, зачем зря расходовать дорогой бензин? Над худосочной порослью высились палки прошлогоднего бурьяна, придавая полю нежилой, сентябрьский вид. А ромашки? Разве это ромашки? От цветка осталась одна желтая сердцевина, а лепестки словно ножницами остригли. Засуха!

Огороды тоже угрожали оставить людей без урожая, и трудолюбивые поселяне неутомимо качали воду насосами "Малыш" из многочисленных чистых ключей, бивших из каменистого бедра речного русла. Начальство соседствующего поселка хваталось за голову из‑за невиданного перерасхода электроэнергии, но установленные в избах счетчики наотрез отказывались фиксировать столь высокий расход. Помогали им в этом нехитрые приспособления с нежным названием "жучок". Фридман ставил их всей деревне с необычайной ловкостью.

В деревню направлялись отряды, чтобы застать ворьё врасплох, но весть о появлении наряда распространялась с головокружительной быстротой, и, когда стражи закона являлись в избы, все насосы и шланги были спрятаны, растратчики электроэнергии пили согретый на газу чай или вовсе отбыли в неизвестном направлении, повесив на дверь амбарный замок.

Солнце полыхает, как сбесившееся, ни травинка, ни листок не шелохнутся, небо белесое. Днем стаи ос, мух, какого‑то ядовитого гнуса, вечером, таким же душным и липким, спасу нет от комаров. И еще слухи о саранче и личинках какого‑то прожорливого страшного мотылька — по телевизору показывали. Тот же ящик сообщал о невиданных до сих пор катаклизмах, как‑то наводнениях, граде, ливнях и засухе. Венчик укропа обжирала невиданной красоты гусеница, на капусте прочно поселились белые бабочки, огурцы облепила белесая тля и даже в Дашиных письмах, что стопочкой лежали на подоконнике, обосновались двухвостки — мерзкие твари.

Каждую ночь на Фридмана накатывала аритмия и, держась