Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина

доплыл до дальнего берега. Там болит, здесь ноет… Но все это только разговоры. И на краю жизни можно жить. Иногда только потрясает непохожесть себя теперешнего на себя же прежнего. И не только потрясает — унижает. Начинаешь стесняться своей оплывшей фигуры, сосборенного морщинами лица, неизбежной неряшливости в одежде, все почему‑то к штанам солома пристает. Но вообще‑то все не так плохо.

Самому‑то себе можно сознаться, что жизнь его в деревне сложилась вполне счастливо. А угрозы — почку отнимем, глаз вынем — глупости все это. Может быть, и во благо, что всё так случилось. Не напугай его клиенты до полусмерти, он бы остался в городе, нашел бы какую‑нибудь пыльную, глупую, почти бесплатную работу и тянул лямку, чертыхаясь и проклиная все и вся. И, конечно, ему просто в голову бы не пришло приехать в деревню. Жизнь его сюда сама вытеснила. И еще подумалось отвлеченно про синие бусы на потной, загорелой шее.

Только бы у Дашки было все хорошо! Ради нее теперь только и стоит жить. Ну и Лидия, конечно, преданный друг… чудная женщина. Но только поздно ему на старости лет думать о женитьбе, а амуры крутить, когда челюсть вставная, это, простите, смешно.

Коровы пошли по верхней дороге, подняли пыль, никакой идиллии — ни пастуха, ни свирели, малое стадо пасли по очереди деревенские старухи. Старый раздолбанный уазик промчался, имитируя бешеную скорость, вернее проскакал по дорожным кочкам, как себе Пашка задницу до синяков не отбил.

В палатках, расположившихся на другом берегу, туристы вдруг на полную мощь включили магнитофон. Музыка была нахальная, безапелляционная. Тишина разрушилась на глазах. И ведь в бурьян от музыки не спрячешься, она вопит под каждым кустом. Фридман встал, отряхнул брюки и неторопливо направился вверх по взгорку. Уазик промчался в обратном направлении. У бывшего сельпо, давно купленного москвичами под дачу, он вдруг встал, как остановленный на скаку конь, и потрясенный Фридман увидел, что из него вышла Лидия и застыла, озираясь.

4

Спит дом в Приговом переулке, и только Полозов, любитель отвлеченных идей, не может уснуть. Кашляет он не от курева, а от бронхита. Простудиться в такую жару! Фанты холодненькой попил, гланды и взбунтовались. Шепотом чертыхаясь, опять кашель рвет грудь, он вылез из постели и поплелся на кухню, поставил чайник на газ. Потом сел и задумался: почему у нас, у русских, так? Петр I убил сына, Иван Грозный убил сына. Понятно, нехорошо, и проклятие пало на голову Рюриковичей и на весь приплод Романовых. Кашель опять вцепился в бронхи. Где‑то тут у Машки мед был.

Так о чем я? А… вот. И триста лет потомки пытались понять Петра, имел ли он право или не имел право убить сына во имя процветания нации. И фильмы делают об убийстве сына, в одном Алексей — откровенная дрянь, слизняк, идиот, такого и убить не жалко, а в другом фильме Алексей уже образ–загадка. И все мучаемся, и всех жалко и люто до страсти, и по колено в подлости.

Возьмем другой пример. Англичане, "Лев зимой", вчера по кабельному показывали. Замечательная пьеса, хорошо экранизирована. Речь идет о Генрихе II Плантагенете, батюшке незабвенного Ричарда Львиное сердце. Сыновья у этого Генриха откровенные тщеславные подлецы, матушка — жена Генриха, та еще интриганка. Сам Генрих — почти чудовище. И все на экране обаятельны. Да и миф о них — люди как люди. Ни о каком патриотизме ни слова. Зритель им сочувствует и думает — ловко написано, ловко поставлено. А у нас все о патриотизме и о любви к отечеству, все о том — имел право или не имел право.

Находятся умники, говорят, православие виновато. Мол, у протестантов образец добродетели труженик и накопитель, а у нас — юродивый, который не только богатство, но и мозги Господу отдал. Эфиопы тоже православные. Посмотреть бы, как они живут. Как на лабораторию… Неужели в Эфиопии идея патриотизма тоже главенствующая?

Фактор пространства безусловно играет здесь роль. Большие просторы — большая ответственность. Опять же — климат. В Эфиопии тепло даром дается, а мы должны его мускулами и потом зарабатывать. Морозы подталкивают к объединению и патриотизму. Тяжело живем, тяжело… И потом, в Эфиопии, бардак почище нашего.

Главное, не верить рекламе. Ведь они, паршивцы, не просто шампунь и прокладки пропагандируют. Они внедряют новый образ жизни, новое мышление. Стремись к самому лучшему! На первый взгляд правильно и совсем безобидно. А это что значит? Немедленно руби старый письменный стол и покупай новый, освобождайся от целых и совсем еще приличных штор, чашек, пиджаков, ну и так далее, чтобы купить все новое, лучшее, дорогое. А для того чтоб это все купить, вкалывай с утра до вечера в ущерб чтению и самой возможности просто посидеть тихо и подумать о жизни. Не говоря уж о том, что ради этого "стремись к самому лучшему" мы без зазрения совести грабим недра.

Пока у нас этот лозунг не проходит. Нет такой силы, которая заставила бы советскую женщину надеть в сапоги целые колготки. Есть у них здоровый инстинкт донашивать до конца, до пыли. Но это пока мы бедные. А если, не приведи Господь, разбогатеем? Тогда будем по двадцать часов в сутки работать на помойное ведро.

Петр Петрович вошел в кухню в подштанниках и сильно полысевшей меховой кацавейке. Он явно не допил и смотрел теперь на весь мир с гневливым прищуром.

— Закурить есть? — спросил он, не скрывая раздражения.

— На.

— Цены на сигареты повышают. Слышал?

— А чего слышать? Глаза есть.

— Крадут все, вот и цены растут. Ни у кого нет сознательности. Ведь до чего страну довели, а? Цены надо остановить. Пересажать всех. А тут, видишь ли, смертную казнь отменяют. Я бы их сам всех поголовно перевешал.

— За что?

— А вот за то. Не воруй.

— Всех?

— Всех.

— И меня?

— Тебя вешать, только веревку тратить. Выпить есть?

— Нет.

— Я бы сходил, — сказал Петр Петрович с неожиданным энтузиазмом. — На углу ларек все ночь работает.

— Что ж не идешь? Мани–мани?

— Чего?

— Это в смысле, чтоб я тебе рублик–два. У меня тоже нет. А Машку будить я не буду.

— А что твоей Машке сделается, — дальше пошла безобидная, ласковая матерщина.

— Не можем мы без огненной воды разговаривать, — усмехнулся Полозов.

Петр Петрович обиделся, сдвинул брови, отчего они стали похожи на