Зеленый Генрих - Готфрид Келлер

Спускаясь по парадным лестницам, двигаясь по сводчатым галереям и колонным залам, через площади, освещенные горящей смолой и заполненные колышащимися толпами народа, художники везде проходили мимо своих произведений; наконец шествие закончилось в большом, предназначенном для празднеств здании, помещения которого были приготовлены и украшены для дальнейшей программы. Самый большой зал был приспособлен для банкета, игр и танцев, притом полностью в стиле изображаемого века. Для отдельных групп были предназначены ниши и комнаты, убранные наподобие садов. Когда общая трапеза уже была в полном разгаре, сразу же во всех концах начались танцы и игры. В одном из меньших залов мейстерзингеры устроили при открытых дверях «школу пения». По обычаям цеха, посетители школы состязались здесь в вокальном искусстве, и певцы провозглашались мастерами. Исполнявшиеся стихотворения содержали главным образом взаимные нападки на те или иные направления в искусстве; в них авторы высмеивали высокомерие и причуды людей, сетовали на общественные пороки, а также восхваляли то, что неоспоримо, общепризнанно. Это было как бы общее сведение счетов, — каждое направление, каждая школа имели среди певцов своего представителя, владевшего заранее заготовленными формулами. В том виде, в каком преподносились живые сатирические стихи, содержание их звучало чрезвычайно странно. Певцы однообразно бубнили свои деревянные вирши, однако каждого из них вызывали отдельно, объявляя новый мотив. Тут пели на мотив страстной жалобы Орфея[150], на желтый мотив львиной шкуры, на черный мотив агата, на ежовый мотив, на мотив закрытого шлема, на высокий горный мотив, на мотив кривых зубцов бороны, на гладкий шелковый мотив, на мотив соломинки, на острый мотив шила, на тупой мотив кисточки, на синий берлинский мотив, на рейнский горчичный мотив, на мотив блеска церковных колоколов, на кислый лимонный мотив, на вязкий мотив меда и так далее, и каждый раз раздавался громкий хохот, когда после таких пышных возвещений все снова и снова слышалось прежнее унылое треньканье шарманки. Некоторые певцы, избирая тему, пользовались всем, что было у них перед глазами. Так, некая благородная дама, согласно исполняемой ею роли, надменно отказала сапожнику в танце, и тот отомстил ей громким восхвалением снисходительности многих высокопоставленных дам, у которых легко добиться успеха, если знать, как приступить к делу. На это отозвался дубильщик, подняв старинный вопрос о том, дерзость или скромность скорее приводит к цели. И, наконец, один свечник объявил женщин такими существами, которые всегда готовы предпочесть доступную форму общения с ними, если невозможна иная.

Госпожа Венера, которая с частью своей свиты посетила школу пения, не могла слушать столь грубые речи. С деланным негодованием она поднялась и удалилась в один из боковых покоев, где находился ее двор, включавший в свой состав еще двух или трех миловидных женщин. В соседней, увитой зеленью нише расположились охотники, и несколько юных нимф составляли свиту их богини Дианы. Но нередко нимфы оставляли ее одну, уносясь в танце со своими удалыми партнерами-охотниками. Поэтому я часто садился около Дианы и старался по возможности скрасить одиночество покинутой девушки разговором и обычными мелкими услугами, пока не произойдет желанный поворот. Эриксон приходил и уходил. Из-за своего наряда «дикого человека» он не мог ни танцевать, ни садиться слишком близко к женщинам. Роль эту ему пришлось взять на себя в самые последние дни, в силу возникшей необходимости, и он согласился на нее не слишком неохотно, — она несколько отдаляла его от Розалии, и, таким образом, их отношения не получали преждевременной огласки. Розалия была с этим согласна. Теперь он готов был пожалеть о том, что допустил такое положение, видя, как Люс то и дело подсаживается к его даме, как она смеется, шутит, сияет приветливым оживлением и подзадоривает развлекающего ее изменника милыми в своей наивности вопросами, он же, ослепленный, не замечает недосягаемости уверенной в себе женщины. Ни он, ни Эриксон не видели как бы случайного, беглого, но довольного взгляда, которым она посреди разговора провожала фигуру «дикого человека», когда тот проходил мимо на почтительном расстоянии.

Агнеса уже давно безмолвно сидела возле меня, и медленно, но неудержимо уходили драгоценные часы этой ночи. Под напором бурных чувств, теснивших грудь девушки, она покачивала своими черными локонами и лишь изредка бросала в сторону Люса и Розалии пламенный взгляд; иногда же она смотрела на них со спокойным удивлением, но неизменно видела одну и ту же картину. Наконец замолк и я, погрузившись в унылые размышления по поводу слабости друга, которого ставил так высоко. Словно некое зловещее явление природы, тревожило меня это жестокое непостоянство, переходившее в прямую наглость, и я страдал от ощущения, подобное которому мы испытываем, когда видим во сне безумца, бросающегося в пропасть.

Меня вернул к действительности глубокий вздох: Агнеса заметила, как Люс отправился с Розалией в расположенный но соседству главный зал, где все кипело и бурлило в танце. Неожиданно она предложила мне отвести туда и ее, чтобы потанцевать с нею. Через минуту мы уже кружились вместе с переливчато-пестрой толпой и дважды встретились с розовой Венерой, чье пурпурное одеяние, развеваясь, временами наполовину закрывало танцевавшего с нею Люса. Он приветствовал нас с радостным и довольным видом, как приветствуют детей, видя, что им как будто весело. И снова мы столкнулись под конец вальса. Прелестное дитя понравилось Розалии, и она пожелала, чтобы Агнеса осталась с нею; я же должен был принять участие в представлении шутов, которым сменились танцы.

На длинной веревке Кунц фон дер Розен провел сквозь толпу всех шутов. Каждый нес написанное на плакате своего вида глупости. От более легких веселый советник отделил девять более тяжелых и расставил их перед императором, словно кегли. Теперь перед глазами у всех стояли Спесь, Зависть, Грубость, Тщеславие, Всезнайство, Недоброжелательство, Самолюбование, Упрямство и Нерешительность. Огромным шаром, который с комическими ужимками прикатили остальные шуты, рыцари и бюргеры пытались сразить шутов, изображавших кегли, но ни один даже не зашатался, пока наконец героический король Макс, представлявший весь немецкий народ, не повалил их всех одним ударом, так что они покатились друг через друга.

После этого разгрома было показано шуточное воскрешение: Кунц, в награду победоносному королю, начал показывать ему восставшие из праха скульптуры древнего мира и прежде всего составил из павших шутов группу Ниобид[151], которая, правда, во времена Максимилиана еще лежала в земле. Из этой трагической группы вдруг выделились три грации — то были три изящных юных шута; потом они повернулись кругом, и число их опять уменьшилось на одного — теперь они предстали обнявшимися Амуром и Психеей[152]; наконец взамен них остался один Нарцисс[153]. Но и этот последний внезапно исчез, и на его месте все увидели уже упомянутого мною самого маленького карлика. Он изображал умирающего гладиатора, и притом так превосходно, что все зрители были растроганы и громко выражали свое одобрение. Тогда подбежали все шуты, подняли его и торжественно унесли вместе с перевернутым блюдом для рыбы, на котором он лежал.

Когда развеялось и это облако, стала видна группа Лаокоона[154], представленная Эриксоном и двумя молодыми сатирами, а две большие змеи были изготовлены из проволоки и холста. Требовалось немалое усилие, чтобы с напряженными мускулами оставаться в предписанном положении; но задача эта стала для него еще труднее, когда, судорожно откинув назад голову, он опустил глаза и на миг увидел Розалию, которую вел под руку Люс. Она с улыбкой, но лишь мимоходом обернулась в его сторону и потом, болтая со своим кавалером, затерялась в толпе. Он слышал также, как кто-то вблизи сказал:

— А прекрасная-то Венера все время ходит с этим богатым фламандцем или как его там, фрисландцем, что ли! Впрочем, малый недурен собой, и она, верно, думает: «Красив и богат молодец, — можно и впрямь под венец!»

Как только Эриксон сбросил с себя змей и освободился, он заметался по всему дому, выпрашивая у пирующих знакомых ненужные им части одежды. Весьма странно одетый не то епископом, не то охотником, не то дикарем, он искал исчезнувших и нашел их в большом кругу, в котором объединились сподвижники Вакха, свита Венеры и охотники. Он не был ревнив и стыдился даже мысли о том, что может когда-либо приревновать, — ведь всякая ревность, и обоснованная и необоснованная, равно подрывает достоинство, в котором нуждается настоящая любовь. Он знал только, что на свете все возможно и большие последствия часто проистекают от малого упущения, которое все меняет. Кроме того, он в это время еще не был уверен, проявлять ли спокойствие или тревогу, потому что не знал, какой из этих двух способов поведения скорее мог оскорбить Розалию. Ведь если она не отказывалась так открыто принимать ухаживания голландца и при этом таила особые намерения, то и Эриксон должен был потрудиться понять ее действия.