Зеленый Генрих - Готфрид Келлер

Перед показавшейся затем триумфальной колесницей Венеры шли служители Марса — двое нежных мальчиков с барабаном и дудочкой, одетых маленькими ландскнехтами. Шляпы висели у них за спиной, и длинные перья волочились по полу. С лукавой торжественностью исполняли они военный марш, и свирель, скорее нежная, чем бравурная, без устали повторяла одну и ту же фразу, полную томления и страсти. Короли в коронах и со скипетрами, оборванные нищие с сумой, попы и евреи, турки и мавры, юноши и старцы тащили колесницу, на которой покоилась Венера. Ею была не кто иная, как прекрасная Розалия, откинувшаяся на розовом ложе под прозрачным шатром из цветов. Ее платье было из пурпурного шелка, но по покрою напоминало патрицианский праздничный наряд того времени, вроде тех, в каких Альбрехт Дюрер любил рисовать мифологические фигуры. Тяжелая ткань ложилась живописными складками на широких, длинных рукавах и на царственном шлейфе, а широкополая шляпа из пурпурного бархата, окаймленная белыми перьями и украшенная сверкающей золотой звездой, бросала на лицо ее легкую тень. В руке у Венеры была золотая держава, на которой сидели два голубка; они били крыльями и целовались. В числе пленников Венеры по обе стороны колесницы шли языческий философ Аристотель и христианский поэт Данте Алигьери[149]; оба они держались с глубочайшей почтительностью и исполняли обязанности самых приближенных телохранителей и помощников. Она же то и дело посматривала назад, ибо вслед за колесницей шествовал могучий Эриксон, который, изображая дикого человека, предводительствовал свитой Дианы. Его бедра и лоб были увиты густым плющом, на плечи была наброшена медвежья шкура. За ним шли многочисленные охотники с зелеными ветвями на шляпах и шапках, их призывные рога были увиты листвой, а одежда украшена шкурками хорька, рыси, ножками серн и кабаньими клыками. Одни вели гончих и борзых, другие, с крюком альпинистов на поясе, несли на спине горных козлов или же глухарей и связки фазанов, третьи тащили на носилках черную дичь и оленей с посеребренными рогами и копытами. Потом большая группа диких людей пронесла целый лес лиственных деревьев разных пород, где карабкались белки и гнездились птицы. За стволами этих деревьев уже мерцала серебристая фигура Дианы, стройной Агнесы, которую нарядил и украсил Люс. Колесница ее со всех сторон была увешана всевозможной дичью, и головы убитых животных окружали ее голову как бы венком из золоченых рогов и пестрых перьев. Сама богиня с луком и стрелою восседала на скале, из которой бил ключ, изливаясь в ложе из сталагмитов. Дикие люди, охотники и нимфы приближались пестрой гурьбой, чтобы утолить жажду, зачерпнув воду горстью.

Агнеса была в плотно облегавшем ее одеянии из серебристой ткани, которое обрисовывало ее гибкие формы, так что они казались отлитыми из светлого металла. Маленькая чистая грудь была словно вычеканена мастером. От талии, несколько раз обвитой поясом из зеленого флера, платье ниспадало широкими складками, не покрывая, однако, маленьких ножек, обутых в серебряные сандалии и целомудренно выглядывавших из-под него. Среди черных, по-гречески причесанных волос был еле виден блестящий лунный серп, а когда богиня слегка повертывала голову, он иногда совсем скрывался в локонах. Лицо Агнесы было белым, как лунный свет, и еще бледнее обычного; глаза ее пылали темным пламенем и искали возлюбленного, а в сверкавшей серебром груди учащенно билось сердце от принятого ею смелого решения.

А Люс, ее возлюбленный, избравший охотничий костюм ассирийского царя, чтобы иметь право идти подле своей Дианы, едва лишь он увидел Венеру-Розалию, покинул свою богиню и вмешался в триумфальное шествие Венеры. Он смотрел на нее в упор, точно лунатик, и, сам того не замечая, ни на шаг не отходил от ее колесницы.

Сам же я, верный своему старому прозвищу, напялил на себя зеленый наряд шута и украсил колпак с бубенцами сплетением чертополоха и веток остролистника с красными ягодами. Увидев, как обстоят, или, вернее, как идут дела, я теперь воспользовался этой лесной одеждой, чтобы время от времени проскальзывать сквозь странствующий лес и двигаться возле злополучной Дианы; ибо вблизи нее не было ни одного друга, а «дикий человек» Эриксон внимательно смотрел на Люса и Розалию, что, впрочем, мало нарушало его душевное равновесие.

Южные греческие картины сменились северной немецкой сказкой — началось шествие горного короля. Горы из бронзовых уступов и кристаллов были сооружены на его колеснице, и на них покоилась гигантская фигура в мантии из серого меха. Белоснежная борода и волосы рассыпались до бедер и волнами окружали их. На голове короля сверкала золотая корона с высокими зубцами. Вокруг сновали в пещерах и ходах крохотные гномы. Это были настоящие маленькие мальчики. Но горного духа, карлика, стоявшего впереди на колеснице со светящейся лампой рудокопа на голове и с молотком в руке, изображал совершенно взрослый художник, который был ростом едва ли трех пядей, но изящно сложен, с чистым, мужественным лицом, голубыми глазами и белокурой бородой клином. Этот карлик, словно вышедший из волшебной сказки, отнюдь не был какой-нибудь музейной диковинкой; нет, то был опытный, прославленный мастер, живое свидетельство того, что широкий круг деятелей искусства охватывал не только все ветви большого народа, но и все формы физического бытия.

Позади горного короля на той же колеснице стоял чеканщик, который из серебра и светлой меди отбивал небольшие жетоны на память о празднестве. Дракон выплевывал их в звонкий таз, а два пажа, по имени Золото и Серебро, бросали блестящие медальки в толпу зрителей. Наконец, позади один-одинешенек плелся шут Гюлихиш и печально потряхивал пустым кошельком.

А по пятам хромого шута двигалось в прежнем порядке все великолепное шествие: опять прошли цехи, старый Нюрнберг, император и империя, сказочный мир, во второй раз и в третий раз, и все время Люс шел подле колесницы Венеры, а позади шагал внимательный Эриксон; Агнеса же, которой в ее густом лесу не было видно, что происходит, то растерянно озиралась вокруг, то грустно опускала глаза.

Теперь все участники представления расположились тесным строем и запели звучную праздничную песню, выражая в ней свою преданность настоящему королю, власти которого подчинялся весь этот мир сновидений. Длинное шествие продефилировало перед собравшейся в ложе королевской фамилией, затем крытыми переходами направилось во дворец и проследовало по его залам и коридорам, также наполненным зрителями. Довольный и даже веселый монарх, который во всем этом шуме и блеске многоцветного празднества мог в известной мере видеть вознаграждение собственных заслуг, восседал на золотом кресле среди своей семьи и присматривался к той или иной группе проплывавшей мимо него процессии, иногда обращаясь с шуткой к отдельным участникам.

Когда я приблизился к нему, то вспомнил, что у меня с ним есть кое-какие счеты. Незадолго до того я шел в сумерках по тихой улице, чтобы, по совету пьяненького смотрителя мер и весов, скромно пропустить вечерний стакан вина. Мне повстречался незнакомый худощавый человек, который шел быстрым шагом, но когда я, не обратив на него внимания, хотел пройти мимо, внезапно остановился и спросил меня, почему я не оказываю ему должную честь. Я с изумлением посмотрел него. А он уже сорвал с моей головы шляпу, сунул мне ее в руки и сказал: «Разве вы меня не узнаете? Я король!» — после чего удалился в полумраке.

Я водворил шляпу на место, с еще большим недоумением поглядел вслед исчезавшей тени и не знал, как ко всему этому отнестись. Наконец я решил, что если это шутник, позволивший себе глупую выходку, тогда моя честь не затронута; если же это и в самом деле король, тогда — тем более. Ибо, раз королей нельзя оскорбить, то и они не могут оскорбить или унизить, поскольку их личный произвол нарушает всякую обычную связь событий.

Проходя теперь мимо него, я сразу увидел, что это и в самом деле был король. Пользуясь той свободой, которой располагают шуты, я выскочил из рядов, подошел и, подставляя ему голову, весело крикнул:

— Эй, братец король! Что ж ты не срываешь с меня шляпу?

Он пристально посмотрел на меня, очевидно, все вспомнил и сообразил, что под шляпой я подразумеваю чертополох и остролист, о которые он мог уколоться. Но он не сказал ни слова, а только с улыбкой захватил кончиками пальцев два торчавших зубца с бубенчиками на моем колпаке, тихонько поднял его так, что я опять оказался перед ним с обнаженной головой, и медленно опустил колпак на место. Тогда я увидел, что здесь больше ничего не выйдет, оставил свою затею и побрел дальше.

Спускаясь по парадным лестницам, двигаясь по сводчатым галереям и колонным залам, через площади, освещенные горящей смолой и заполненные колышащимися толпами народа, художники везде проходили мимо своих произведений; наконец шествие закончилось в большом, предназначенном для празднеств здании, помещения которого были приготовлены и украшены для дальнейшей программы. Самый большой зал был приспособлен для банкета, игр и танцев, притом полностью в стиле изображаемого века. Для отдельных групп были предназначены ниши и комнаты, убранные наподобие садов. Когда общая трапеза уже была в полном разгаре, сразу же во всех концах начались танцы и игры. В одном из меньших залов мейстерзингеры устроили при открытых дверях «школу пения». По обычаям цеха, посетители школы состязались здесь в вокальном искусстве, и певцы провозглашались мастерами. Исполнявшиеся стихотворения содержали главным образом взаимные нападки на те или иные направления в искусстве; в них авторы высмеивали высокомерие и причуды людей, сетовали на общественные пороки, а также восхваляли то, что неоспоримо, общепризнанно. Это было как бы общее сведение счетов, — каждое направление, каждая школа имели среди певцов своего представителя, владевшего заранее заготовленными формулами. В том виде, в каком преподносились живые сатирические стихи, содержание их звучало чрезвычайно странно. Певцы однообразно бубнили свои деревянные вирши, однако каждого из них вызывали отдельно, объявляя новый мотив. Тут пели на мотив страстной жалобы Орфея[150], на желтый мотив львиной шкуры, на черный мотив агата, на ежовый мотив, на мотив закрытого шлема, на высокий горный мотив, на мотив кривых зубцов бороны, на гладкий шелковый мотив, на мотив соломинки, на острый мотив шила, на тупой мотив кисточки, на синий берлинский мотив, на рейнский горчичный мотив, на мотив блеска церковных колоколов, на кислый лимонный мотив, на вязкий мотив меда и так далее, и каждый раз раздавался громкий хохот, когда после таких пышных возвещений все снова и снова слышалось прежнее унылое треньканье шарманки. Некоторые певцы, избирая тему, пользовались всем, что было у них перед глазами. Так, некая благородная дама, согласно исполняемой ею роли, надменно отказала сапожнику в танце, и тот отомстил ей громким восхвалением снисходительности многих высокопоставленных дам, у которых легко добиться успеха, если знать, как приступить к делу. На это отозвался дубильщик, подняв старинный вопрос о том, дерзость или скромность скорее приводит к цели. И, наконец, один свечник объявил женщин такими существами, которые всегда готовы предпочесть доступную форму общения с ними, если невозможна иная.