Окнами на Сретенку - Лора Беленкина

В больнице этой было всего два врача, муж и жена среднего возраста, он — хирург, она — терапевт и гинеколог. Они жили в обвитом жимолостью домике рядом с больницей, при домике был большой сад, огород, и все утопало в пестрых цветах.

По утрам и вечерам нам раздавали лекарство — тогда как раз появилось новое средство, синтомицин, им и лечили ребятишек. Температура у них вскоре спала, но понос не прекращался. У всех других матерей были дети старше моих, от трех до шести лет, и они сами за ними стирали, если что-нибудь пачкалось, я же не могла помочь нянечкам, потому что нельзя было оставить Борю. Нянечки не роптали, но пеленок грязных у меня было много, и мне было очень неловко. Угостить нянечек мне было нечем.

Мои соседки по палате обычно после обеда брали привезенные из дома подстилки и одеяла и рассаживались со своими детьми под яблонями. Я, когда ребята мои немного окрепли, иногда тоже выходила с ними прогуляться. Борю я брала на руки, а Маринка топала за мной, крепко держась за мою длинную рубаху.

Пациентов в больнице было много. В коридоре недалеко от нашей палаты страшно стонала по ночам пожилая женщина, умиравшая от рака. Ей делали уколы морфия, но это уже не помогало. «Убейте меня, — просила она слабым прерывающимся голосом, — ну дайте что-нибудь, чтоб умереть…» Сердце разрывалось от этих стонов. Были и хронические больные, большинство из них — ходячие. Около дома всегда бродило несколько мужчин с палочками: очевидно, эти больные страдали от полученных еще в войну ранений. Как-то ближе к вечеру, когда жара немного спала, все ходячие больные и я с ребятишками расселись на высоком крыльце бокового входа, и был устроен концерт. Врач притащил из своего дома баян и пел русские народные песни, потом баян взял один молодой парень и стал играть «цыганочку», и врач долго лихо ее отплясывал, заслужив бурные аплодисменты пациентов.

Кормили в больнице отвратительно. Я не помню, чтобы давали что-нибудь помимо манной каши, всегда полной твердых комков, но, наверное, в обед давали еще и какой-нибудь суп. Я усаживала своих ребят рядом со мной на койке, одного справа, другого слева, ставила себе между коленями миску и по очереди подносила им по ложке. Им это нравилось. Все другие женщины в палате вообще не ели больничной еды, только чай пили. Им ежедневно приносили что-нибудь из дома, а тем, кто был из Понырей, передавали через шоферов и возчиков. Одной мне не то что еды, даже записочки ни разу не прислали. Только когда нас должны были выписать, Исай передал через человека, что назавтра приедет и заберет нас. Он приехал на грузовике. Захватить для нас чистую одежду он не догадался, и нам пришлось надеть то пропотевшее и пропитанное черной пылью, в котором приехали. Почему-то мне вдруг стало жаль покидать больницу…

Вскоре после этого мы вернулись в Москву. Маринка совсем поправилась, а Борин животик пришел в норму только месяца через два после нашего возвращения.

Ляля уговорила меня вместе снять дачу на лето, чтобы обошлось дешевле. Мы поехали в Ильинское, туда теперь ходил автобус от метро «Сокол», и быстро нашли подходящий дом, но пожить в нем нам потом не пришлось. Как-то в конце мая я возвращалась вечером от Тани Барышниковой, которая жила теперь на Подсосенском переулке, и меня сшиб велосипед, на котором сидело сразу трое подростков. Меня отшвырнуло в сторону, я разбила коленку и оцарапала руки, очки с меня слетели и разбились вдребезги. Меня подняли, мальчишек задержали, хотели пойти за милиционером, но я сказала, что ничего не надо и я сама дойду до троллейбуса. Коленку я обвязала платком, дома промыла ранку и думала, что все быстро пройдет. Но на следующее утро я не могла согнуть ногу, и дальше стало еще больнее. Фира Соловей из нашего дома довела меня до такси и повезла через площадь в больницу, но там отказались осмотреть мою ногу, потому что, хоть это и была травма от уличного происшествия, надо было прийти к ним сразу, в тот же вечер. Фира, сама врач, шумела, требовала, но безрезультатно. Только прививку от столбняка сделали.

Самыми мучительными были ночи — я могла лежать только на спине, и малейшее движение хотя бы пальцами ног страшной болью отдавалось в коленку, поэтому я совсем не могла спать. Днем я с черепашьей скоростью, держась за мебель, ковыляла по квартире. Ляля поехала в Ильинское и отказалась от дачи. Приехал из Понырей Исай и наконец довел меня до поликлиники. Оказалось, что у меня бурсит (воспаление коленной сумки), мне назначили курс лечения токами УВЧ, от которых постепенно становилось все легче, хотя побаливала коленка еще до самой осени. Пришла меня навестить наша заведующая кафедрой Дина Авраамовна Старцева (по прозвищу Динетта), очень своеобразная, с причудами, женщина лет пятидесяти. Она принесла с собой большой букет цветов, но не передала его мне, а села с ним на стул. Завязалась натянутая беседа. Я предложила ей чаю, но она наотрез отказалась, даже покраснела почему-то. Вдруг она сказала, что торопится. «А эти вот цветы — вам от всей нашей кафедры», — и она положила букет на письменный стол, попросив меня проводить ее до двери. Когда я вернулась и взяла цветы, чтобы поставить их в вазу, из букета выпал конверт. В нем лежало 400 рублей и открыточка, подписанная всеми моими коллегами. Так вот почему Динетта так странно себя вела! Я села, и у меня полились слезы благодарности и умиления.

Исай, отработав положенные два года, насовсем уехал из Понырей. В Москве устроиться на работу он не смог и опять отправился на Север, в Аян. Там он прожил еще два года. Но и до его отъезда стало ясно, что мы понемногу расходимся все дальше.

Лето мы с мамой и ребятишками пробыли в Москве. Когда я смогла, все еще прихрамывая, ходить на более далекие расстояния, мы несколько раз на целый день уезжали на ВСХВ. Там всем нам было очень хорошо.

Между прочим, к тому времени на моей старой работе произошли большие изменения, о которых я узнавала от Тани. Институт востоковедения в Сокольниках был ликвидирован. Большинство преподавателей, и Тяню в их числе, перевели в Институт международных отношений (МГИМО), очень немногие попали в Университет на факультет восточных языков, а кое-кто вовсе никуда не был определен. Таня рассказывала мне, сколько в связи с этим на кафедре было интриг и слез.

Мой мучительный сон про одиночество больше не появлялся.

1956 год примечателен тем, что в то лето я впервые попала в деревню Бузланово, где с тех пор бываю почти ежегодно. Была уже середина июня, когда я вдруг надумала снова снять дачу и поехала по старой привычке в Ильинское. Но оказалось, что там нельзя пускать дачников — рядом была правительственная трасса, да и купаться в Москве-реке теперь уже категорически запретили из-за близости Рублевской водопроводной станции. Женщина, в дом которой я зашла, посоветовала попробовать найти дачу в Бузланове и показала, как пройти туда: в гору, потом через лесок, а там еще полем километра три. Я пошла и с первого взгляда влюбилась в эту деревню. Даже сейчас, когда место это затоптано, загажено и безвозвратно искорежено, я никак не могу разлюбить его, как верная жена — своего покалеченного и контуженного мужа-ветерана.