Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г. - Владимир Брюханов

Руководителем в Одессу выехал Фроленко, в Александровск — Желябов, в Москву — Михайлов. В московском подкопе участвовал и Гольденберг; кроме того, он и Желябов организовали в Харькове промежуточный склад взрывчатых устройств и динамита, откуда, в частности, Лебедева перебросила его в Одессу.

В конторе, в Петербурге, оставались Тихомиров, Квятковский, Зунделевич и Ошанина.

Предполагалось оставить и Фигнер, но она расплакалась и упросила послать ее «на дело». Ее отпустили в Одессу. В московскую группу вошла и Перовская. Совместно с Л.Н. Гартманом с подложными документами на имя Сухоруковых они изображали супружескую пару, поселившуюся на окраине Москвы у путей неподалеку от Курского вокзала.

Все три попытки покушения сопровождались случайностями, весьма маловероятными сами по себе, а в совместном сочетании превращающими события осени 1879 в полную фантастику.

Начнем с Одессы.

Прибывшая в Одессу Вера Фигнер лихо решила все исходные проблемы: «Для устройства взрыва под полотном железной дороги нужно было иметь постоянный близкий доступ к нему, и мы тщетно придумывали способы для этого. Однако, мне удалось устроить это, достав для М. Фроленко место сторожа на 11-й версте от Одессы близ Гнилякова. В железнодорожной будке он поселился вместе с Т. Лебедевой, которая при проезде поездов с флагом заменяла его. Случаю было угодно, что для получения этого места я обратилась ни более, ни менее, как к зятю одесского генерал-губернатора, страшного Тотлебена — Унгерн-фон-Штернбергу. Под видом домовладелицы г. Одессы я явилась к нему на гауптвахту, где он отбывал наказание за серьезную железнодорожную катастрофу. Я сказала ему, что жена моего дворника страдает туберкулезом и, чтоб дать ей возможность жить вне города, я прошу устроить ее мужа где-нибудь на станции железной дороги; Штернберг дал мне записку к начальнику станции в Одессе. Тот, прочитав записку, без всяких расспросов сказал: пришлите «вашего человека». Так просто и легко устроилось это дело, очень затруднявшее нас.

Мину Фроленко заложил, но употребить ее не пришлось — на Одессу царь не поехал»[857] — бойтесь данайцев дары приносящих, а так же и чиновников, тесно связанных с полицией.

Бог с ним, с царем, на Одессу не поехавшим. Гораздо важнее оказалось то, что бдительные стражи порядка не могли не заинтересоваться экзотичным устройством на работу, совершенным мнимой одесской домовладелицей. Что она мнимая — это, согласитесь, было легко установить, равно как и то, что Фроленко дворником никогда не служил, да и Татьяна Ивановна Лебедева нисколько не походила на сторожиху: «заходил к нам мастер с двумя служащими — они развозили жалованье по сторожкам. /…/ У нее были чудные, черные глаза — глаза ласточки-касатки — и черные вьющиеся волосы: она напоминала Татьяну Пушкина в «Евгении Онегине». Пришедшие, увидав ее, остановились в недоумении: милое лицо, умные глаза, необыкновенно маленькие руки в белесоватых пятнах (результат тюремного сиденья) — все это их поразило и говорило им, что перед ними не сторожиха, а просто барышня, и они, задав один-два вопроса насчет рук, поспешили уйти».[858]

Некоторое время должно было пройти для того, чтобы из разосланных из Одессы ориентировок в Харькове узнали, куда скрылся потихоньку ими разыскиваемый пропавший Фроленко — и на этом, едва начавшись, завершилась его попытка обретения независимости. Результаты сразу проявились.

То, что царь не поедет через Одессу, выяснилось где-то в начале ноября. 8 ноября в Одессу выехал Гольденберг — забрать уже не нужный там динамит и отвезти в Александровск. Тут-то и развернулись невероятные события, о которых рассказывает Фроленко: «Гольденберг, повезший одесский динамит к Желябову, попался в Елисаветграде и начал вскоре выдавать. Он раньше не знал, где мы живем под Одессой, но, как на зло, проезжая в Одессу мимо нашей будки, от увидал Т.И. [Лебедеву], узнал, догадался и, конечно, сообщил жандармам. Взяв это в расчет, надо было торопиться. Наняли мы повозку и, поставив под сиденье сундук, в котором был в ящиках динамит, двинулись в Одессу. Возница, желая в одном месте сократить путь, погнал лошадь рысцой напрямки через поле, изрезанное колесными колеями. От ночного заморозка они немного окрепли; наша повозка, а вместе с ней и наши жестяные коробки с динамитом запрыгали, застучали в сундуке. /…/ Скоро, однако, мы уже добрались до наезженной дороги и благополучно докатили до приготовленной квартиры. Может показаться безумием, что мы допустили такую вещь».[859]

Безумием кажется другое: что Гольденберг с проезжающего поезда мог узнать Лебедеву (ее чудные, черные глаза и черные вьющиеся волосы) в бабе, закутанной на улице по тогдашнему обычаю в платок. Вовсе же безумным выглядит то, почему Фроленко действовал с полным убеждением в том, что Гольденберг вскоре будет арестован и начнет выдавать.

На самом же деле Фроленко, разумеется, к этому моменту уже возобновил предательскую деятельность. Гольденберга он выдал давно, но не было удобного случая передать его в руки полиции, а тут такой явно представился: Гольденберг, якобы показавшийся подозрительным, был арестован 14 ноября на пересадке в Елисаветграде с двумя пудами динамита.

С другой стороны, Фроленко, которого начальство внезапно схватило за шиворот, совсем не хотел ловиться на том, что закладывал бомбу, собираясь взорвать царя. Понимая, что арестованный Гольденберг действительно может многое выдать, Фроленко постарался скрыть этот факт от него, как только узнал, что Гольденберг появился в Одессе — отсюда и невероятные скачки с динамитом, дабы продемонстрировать, что он лежал где-то в другом месте, а не в сторожке у Фроленко.

Но показания Гольденберга хорошо известны: он, оказывается, прекрасно был в курсе того, чем в Одессе занимался Фроленко (известный Гольденбергу под многозначительным именем — Михаил Фоменко, организатор побега заключенных из Киевской тюрьмы), и выложил это следователю — тому же самому Добржинскому, равно как и все остальное, что знал. Произошло это, однако, только после 5 февраля 1880 года — что тоже хорошо известно.[860]

Фроленко же обвинял Гольденберга в том, что тот выдал и Квятковского, арестованного в Петербурге 24 ноября 1879 года.[861] Гольденберг же знал Квятковского только по имени — Александр — и пересекался с ним лишь перед покушением Соловьева, а также на Липецком съезде; об этом он тоже показал на следствии и тоже только после 5 февраля; к аресту Квятковского это не могло иметь никакого отношения.

Нужно ли объяснять, кто на самом деле выдал Квятковского?

Под Александровском, куда арестованный Гольденберг не довез динамит, хватало и своего. Там-таки проехал царь, выехавший из Крыма 17 ноября. Об этом рассказывают так:

А. Тун: «Главные надежды возлагались на подкоп под Александровском, так как в случае удачи поезд в этом месте полетел бы в пропасть. /…/ под рельсы были подведены две мины, они соединялись электрическим проводником, а аппарат был помещен на крестьянской телеге.

Однако по каким-то техническим причинам взрыва не произошло».[862]

Ф. Кон: «Подкоп /…/ велся под наблюдением Желябова, при участии здравствующей поныне Якимовой и Окладского, оказавшегося впоследствии предателем и осужденного уже советской властью к 10 годам тюремного заключения, и др[угих]. /…/ взрыва не последовало. По всей вероятности, Окладский струсил в последний момент и перерезал проволоку».[863]

В. Фигнер: «взрыва не последовало потому, что электроды были соединены неправильно и искры не дали. По словам Морозова, в П[етер]б[урге] Комитет назначил комиссию для выяснения, почему не произошло взрыва. В нее были выбраны: Ширяев, Морозов и А. Михайлов. Желябову предложили показать, как он соединил электроды, и Желябов соединил их неправильно. А распространенным предположением было, что провода после закладки были повреждены по какой-нибудь случайности».[864]

Версия Кона построена по известной логике: кто шляпку спер, тот и тетку пришил — это из известного перевода пьесы Б. Шоу «Пигмалион». Попробуем воспользоваться несколько иной.

А кому из участников могла оказаться невыгодной гибель Александра II?

Едва ли Ванечка Окладский, двадцатилетний слесарь, воспитанный революционерами в харьковских рабочих кружках, ставший позднее предателем после полугода содержания в одиночке, имел основания для какой-то собственной политики. И с чего бы ему вдруг струсить теперь, когда он еще был в команде верных и любимых им друзей? Именно он и скомандовал Желябову в азарте: «Жарь!»