Перекрестки - Франзен Джонатан

– Ты здесь жил со второй женой?

Он словно не слышал вопроса.

– Даже не верится, что я вижу тебя. Сколько же лет прошло?

– Больше тридцати.

– Боже!

Он вновь шагнул к ней, она ускользнула к заднему окну. Он поспешил открыть застекленную дверь.

– Я покажу тебе сад. Мне нравится, что в нем уединенно.

Иными словами, дом его смотрит не на океан.

– Я заболел садоводством. – Он следом за ней вышел в сад. – После шестидесяти обычное дело. Раньше я терпеть не мог возиться в земле, а теперь не могу остановиться.

В саду была большая клумба роз. Серо-голубое небо затянула дымка, тени мебели в патио расплылись. В зеленой изгороди чирикала птица – наверное, крапивник. Мэрион ясно слышала ее голос.

– Твоя вторая жена, – сказала она. – Вы с ней жили здесь?

Он засмеялся.

– Я и забыл, какая ты прямолинейная.

– Правда? Забыл?

Жестокие слова. Она и сама на долгие годы об этом забыла.

– Расскажи мне обо всем, – попросил он. – Расскажи о детях, о… муже. О жизни в Чикаго. Расскажи обо всем.

– Меня интересует твоя вторая жена. Какая она была?

– Мне больно об этом вспоминать, – ответил он с кислой миной. – Это была ошибка.

– Она от тебя ушла?

– Мэрион, прошло тридцать лет. Неужели нельзя… – Он вяло махнул рукой.

– Ладно. Показывай свой сад.

В кустах вновь зачирикал крапивник: ему увлечение Брэдли садоводством было так же неинтересно, как и ей. Брэдли распинался о тле и периодах обрезки деревьев, утреннем солнце и солнце вечернем, о загадочной гибели лимонного дерева, и созданный ею идеализированный образ куда-то испарился. Неподвижность суставов, когда он наклонился показать ей только что распустившийся цветок гортензии, предвещал скорое будущее, в котором у Брэдли, в отличие от Джимми, не будет преданной спутницы жизни, готовой за ним ухаживать (если, конечно, он не женится в третий раз). И зачем ей, у которой уже есть муж, к тому же моложе нее, оказывать такую честь толстому старику? Зачем она вообще сюда приехала, раз не собирается за него замуж?

Правда и то, что в другой комнате ее мозга их воссоединение разворачивалось так, как она его воображала: в коридоре валяется сорванная одежда, обед позабыт в неистовстве совокупления. По тому, как Брэдли поглядывал на ее фигуру, как касался ее плеча, пока вел мимо растений, она заключила, что и он представляет себе то же. Но теперь она осознала то, чего не понимала раньше, – точно Бог ей сказал: одержимая комната ее мозга никуда не денется, она всегда будет мечтать о том, что имела и потеряла.

Крапивник в кустах залился песней, плавной, мелодичной, мучительно звонкой. Ей показалось, что Господь в милости Своей говорит с нею через птиц. На глаза навернулись слезы.

– Ах, Брэдли, – сказала она, – ты даже не представляешь, как много для меня значил.

Она, безусловно, говорила о прошлом. В настоящем он сжимал в руке какие-то семена, которые, возможно, сорвал машинально.

– Ты был добр ко мне, – продолжала она. – Прости меня за то, что тебе пришлось вынести из-за меня.

Он посмотрел на семена в ладони, выронил их на гравийную дорожку и заключил Мэрион в объятия. Они, как прежде, идеально подходили друг другу. Под ее щекой его грудь в вырезе рубахи была прежней, почти безволосой. В ее глазах стояли слезы жалости к нему, жалости, что он так постарел; она обняла его крепче. Он взял ее за подбородок, но она отвернулась.

– Просто обними меня.

– Ты все такая же красавица.

– Я голодала три месяца.

– Мэрион… Мэрион…

Он попытался поцеловать ее.

– Я имею в виду, – она высвободилась из его рук, – я ужасно хочу есть.

– Ты хочешь пообедать.

– Да, пожалуйста.

Безвкусная восточная ширма в столовой опечалила Мэрион. Тот факт, что Брэдли стал вегетарианцем и трезвенником, опечалил Мэрион. Витамины, которые он запивал чаем со льдом, опечалили Мэрион. Полусфера яичного салата на листе латука опечалила ее до такой степени, что Мэрион к ней не притронулась. Грудь ее теснила досада, что она приехала зря. То, что она представляла, как они трахаются — потому что именно это она и представляла, что уж греха таить, поэтому и морила себя голодом, и придумывала предлог поехать в Лос-Анджелес, – теперь казалось ей дикостью, она жалела, что когда-то занималась сексом с Брэдли. И вообще с кем бы то ни было. Была бы она в свои пятьдесят монахиней, жила бы в монастыре, просыпалась каждое утро и слышала милых птиц, посвятила бы себя Богу: вот бы прожить такую жизнь, а не эту…

– Ты же говорила, что хочешь есть, – сказал Брэдли.

– Извини. Салат очень вкусный. Но я бы… не возражаешь, если я сперва покурю?

Выражение его лица ответило ей, что он возражает. Он и правда помешался на здоровом образе жизни.

– Я могу выйти в патио.

– Нет-нет, не надо. У меня где-то была пепельница.

– Я понимаю, – сказала она, – от меня по-прежнему одни неприятности. Я надеялась, что сумею тебя одурачить.

Его осенило.

– Такты… замужем?

– Ну да. Так и есть. Я привезла фотографии, сейчас покажу. Вот…

Она вскочила, вышла в прихожую. В сумочке сверху лежали сигареты. Если она выкурит одну-единственную сигарету, его шторы не провоняют. Мэрион закурила, вернулась в столовую и поняла, что ей здесь, в общем-то, нечего делать. Впрочем, желание, чтобы ее трахнули, омерзительная, хоть и бессмысленная, одержимость никуда не делась.

Она положила фотографии на стол, и это помогло ей опомниться. Среди улыбающихся лиц ее детей незримо присутствовал зародыш, которого она убила. Брэдли, кажется, тоже уже был бы рад, если бы она уехала. Дошло даже до того, что он помахал рукой перед своим носом, отгоняя ее дым. Фотографии лежали на столе, никто их не смотрел. Она спросила, верит ли он в Бога.

– В Бога? – он поморщился. – Нет. А почему ты спрашиваешь?

– Бог спас мне жизнь.

– Точно. Ты же вышла за священника. Странно, что я не сообразил.

– Что у меня связь с Богом?

– Нет, теперь-то я понимаю. Ты всегда была…

– Ненормальной?

Он со вздохом поднялся и пошел на кухню. У нее больше не было причин голодать, но сигареты стали частью ее независимости. Брэдли вернулся с желтой керамической пепельницей. С надписью “ЛЕРНЕР МОТОРС”.

Она улыбнулась.

– Что сталось с Лернером?

– После войны он все распродал. Автомобильные магазины перебрались в другое место, а кузовные работы никому не были нужны. Гарри на них в основном и зарабатывал.

Она постучала сигаретой о пепельницу.

– Этот пепел я посвящаю памяти Гарри.

Печаль еще больше старила Брэдли. Стоило им заговорить о чем угодно, кроме них двоих, как сразу становилось ясно – и всегда было ясно, – что они не подходят друг другу. Самое важное и лучшее в Мэрион он так и не понял. Обратное, пожалуй, тоже верно. В Лос-Анджелесе она была слишком поглощена переживаниями и не знала, что такое любовь. Настоящая любовь пришла позже, в Аризоне, и ее вдруг пронзила тоска по Нью-Проспекту. По их милому скрипучему дому. По нарциссам во дворе, по тому, как после Бекки в ванной всегда парилка, по тому, как Расс начищает ботинки перед похоронами. Она не жалела, что постарела на тридцать лет. И не жалела, что с таким трудом доехала до Брэдли, потому что наградой ей стало ясное осознание: образ жизни ей послал Бог. Он послал ей четырех детей, роль, в которой она поднаторела, мужа, разделяющего ее веру. А с Брэдли они только трахались.

Она затушила сигарету, попробовала салат. Брэдли тоже взял вилку.

И лишь когда она уходила, полтора часа спустя, что-то могло случиться. Она показала ему фотографии, заметила, как внимательно он рассматривает недавний школьный снимок Бекки, и с трудом досмотрела его бесконечные фотографии. Лучше бы она еще час провела в саду, чем хотя бы минуту смотреть на фотографию его внука; тоска ее была настолько агрессивной, что граничила с ненавистью. Но она играла роль жены священника, очарованной отпрыском Брэдли, и больше не говорила ничего, что могло бы вызвать у него раздражение.