Перекрестки - Франзен Джонатан

– Я хочу посмотреть, как ты ныряешь. Покажешь?

– Нет.

Сгорбившись над камерой, он повернул ручку регулировки. Камера была сложновата для девятилетнего, она пыталась уговорить его не брать ее с собой в поездку. Пока летели из Чикаго, Джадсон, вместо того чтобы почитать книжку, беспрерывно возился с камерой, нажимал и крутил все детали, которые можно крутить и нажимать. То же и в Диснейленде. Пленки у него было всего на три минуты съемки, и он волновался, заметно переживал, что израсходует ее впустую, – то и дело вскидывал камеру, но не решался снимать, возился с настройками, хмурился. Она тоже волновалась из-за дороги, и курить ей хотелось больше, чем она позволяла себе в присутствии сына. В половине четвертого пленка все-таки кончилась. Деньги они потратили, в городке Дикого Запада так и не побывали, но Джадсон сказал, что с него хватит. На парковке Диснейленда, перед обратной дорогой в Пасадену, она выкурила две сигареты “Лаки страйк”.

– Убери камеру, – сказала она. – Хватит уже, наигрался.

Джадсон с театральным вздохом отложил камеру.

– Ты из-за чего-то расстроился?

Он покачал головой.

– Из-за меня? Из-за того, что я курю? Извини.

Снова запела иволга, желтая-прежелтая. Джадсон взглянул на птицу, потянулся было к камере, но спохватился.

– Милый, что случилось? Ты сам не свой.

Он помрачнел. К ней вернулся не только обычный слух: все чувства стали острее.

– Ты скажешь мне, что тебя тревожит?

– Ничего. Просто… ничего.

– Что случилось?

– Перри меня ненавидит.

В ней вновь шевельнулась вина, на этот раз отчетливее.

– Вот уж неправда. Перри любит тебя больше всех. Ты его любимец.

Джадсон скривил губы, точно сейчас расплачется. Она потянулась к его шезлонгу, прижала его голову к своей груди. Худенький, еще не знающий гормональных бурь, так и проглотила бы, но Мэрион почувствовала, что он пытается отстраниться. Старый лифчик обвис, и грудь ее в нем казалась похотливо-свободной. Мэрион выпустила Джадсона.

– Перри уже шестнадцать, – пояснила она. – Подростки часто говорят то, чего не думают. И то, что сказал тебе брат, вовсе не значит, что он не любит тебя. Я в этом уверена.

Джадсон смотрел все так же мрачно.

– Что-то случилось? Он чем-то тебя обидел?

– Велел оставить его в покое. И сказал плохое слово.

– Наверняка он это не всерьез.

– Еще он говорил, что его от меня тошнит. Он сказал очень плохое слово.

– Милый, мне очень жаль.

Она снова обняла его, на этот раз так, чтобы его голова оказалась у нее на плече.

– Я могу сегодня не ездить к другу. Останусь с тобой и Антонио. Хочешь?

Джадсон вывернулся из объятий.

– Не надо. Я его тоже ненавижу.

– Неправда. Никогда так не говори.

Он взял камеру, вновь принялся щелкать. Щелкать. Щелкать. Прежде ей не приходилось волноваться за Джадсона, но его увлеченность камерой напомнила ей собственную нездоровую увлеченность. Вдруг, ни с того ни с сего, ей привиделся образ столь явственный, что она содрогнулась: ей привиделось, как близкий ей по духу мужчина ложится на нее и она безудержно раскрывается ему навстречу. Купальник на ней висит, она похудела на тридцать фунтов ради него, просто безумие. Ах, облегчение одержимости, блаженно изгоняющее вину. Внутренний выключатель никуда не делся, и она по-прежнему может им щелкнуть.

– Джадсон, – сказала она с бешено бьющимся сердцем, – ты меня извини, я сама не своя. Мне жаль, что Перри тебя обидел. Ты точно не хочешь, чтобы я осталась здесь, с тобой?

– Антонио обещал поиграть со мной в “Монополию”.

– Ты не хочешь, чтобы я осталась?

Он по-детски преувеличенно пожал плечами. Правильно было бы остаться с ним, но день за “Монополией” пролетит быстро, а Антонио обещал приготовить на ужин хрустящие тако. Сегодня у нее нет дел, которые нельзя отложить на завтра – кроме встречи с Брэдли.

– Идем в дом. Может, Антонио сделает тебе смузи.

– Сейчас приду.

– Ты разве не видел табличку? Детей младше двенадцати лет нельзя оставлять без присмотра.

Антонио познакомил Джадсона с понятием “смузи” – нечто вроде молочного коктейля с бананом. Антонио ушел на пенсию с той работы, ради которой они с Джимми перебрались в Лос-Анджелес, но сохранял бодрость, седина очень ему шла, он никогда еще не был таким красавцем. Он запросто мог бы найти нового возлюбленного, но вместо этого каждое утро и вечер навещал в доме для престарелых прикованного к постели Джимми. Мэрион осознала, что по юношеской предвзятости, поскольку Антонио мексиканец, неправильно понимала его отношения с дядей. Главой семьи всегда был Антонио, а не Джимми. Картины Джимми так толком и не нашли покупателя, теперь он худой, кожа да кости, позвоночник совсем раскрошился, даже в кресле-каталке ему неудобно. От прежнего Джимми остался лишь разум. Она спросила, как поживает его брат Рой, и Джимми ответил, что первый правнук Роя родился в день, когда Никсона выбрали президентом. “Угадай, чему он больше обрадовался”, – добавил Джимми.

Подводить глаза дрожащей рукой оказалось непросто. На лице в зеркале гостевой комнаты вновь обозначились высокие скулы, но кожу покрывала сетка мелких морщин, прежде скрытых жиром: разве что в полумраке ее можно было принять за ту девушку, какой она хотела казаться. Но хотя бы новое платье шло этой девушке. Она попросила портниху с Пирсиг-авеню сшить что-нибудь летнее, что-нибудь такое, что, по выражению Софии Серафимидес, вдохновляет мужчин, и откладывала последнюю примерку как стимул худеть. Портниха сказала, что Мэрион выглядит великолепно, и взяла деньги, которые той заплатили за корректуру комментариев к Софоклу.

Истратив деньги, присвоенные из наследства сестры, и сняв столько, на сколько хватило смелости, с семейной кредитной карты, она обратилась к прихожанкам с вопросом, не найдется ли какой работы для грамотного человека без трудового стажа, и одна из знакомок свела ее с женщиной, которая работала в некоммерческой образовательной организации и как раз собиралась в декрет. Корректура – дело скучное, но с сигаретами терпимое. Работа отвлекала ее от мыслей о еде и еще больше ограничивала общение с Рассом и детьми. За месяц она заработала почти четыреста долларов – достаточно, чтобы внести платеж по кредитной карте, оплатить аренду автомобиля, поездку в Диснейленд и накупить всякой всячины вроде кинопленки, которую Джадсон хотел взять с собой. Брэдли сам однажды заметил в сонете: она способная.

Прежде чем попрощаться с Джадсоном, она взяла сумочку и вышла из гостевой комнаты в патио. Покурив, она не сразу осознала, что направляется по лужайке к парковке, а не к дому. Да и зачем прощаться, в самом деле?

От страха она не соображала, как правильно поступить. Ей казалось, будто мозг ее напоминает банан в блендере. Непонятно, чего именно она боялась: то ли дороги, то ли того, что вот-вот настанет тот самый момент — момент, когда прошлое сольется с настоящим, а промежуток в тридцать лет исчезнет. Как бы она ни была одержима желанием создать этот момент, его приближение застигло ее врасплох.

Никакая она не способная. Брэдли объяснял ей дорогу, она затвердила его объяснения наизусть, но теперь не помнила ни слова. Последнее его письмо лежало в сумочке, но она не могла одновременно читать и рулить.

Она завела машину, раскалившуюся на солнце, и включила кондиционер на полную мощность. На ткани ее серовато-бежевого, в зеленых огурцах платья наверняка останутся пятна от пота: она уже сильно вспотела. Придется объясняться с мистером Шеном, владельцем химчистки в Нью-Проспекте. Каждый раз, как она показывала мистеру Шену пятно, он сомневался, что пятно удастся отчистить, и каждый раз каким-то чудом отчищал. Мысли о мистере Шене вернули ее к обыденности. Худший вариант – что через четыре часа она вновь будет в Пасадене, поплавает в бассейне, уже ничего не боясь, и все будет как обычно, – не так уж плох. Маленькие радости – кондиционер в машине, коктейль у бассейна, сигарета после ужина – скрашивают жизнь. София Серафимидес всегда хвалила Мэрион за то, что та умеет себя порадовать: это и есть стойкость. Странно, что она словно бы чувствует обязанность подвергать себя ужасам.