Дикие лебеди - Юн Чжан

Мамин приход явно раздражил доктора; он нехотя обещал прийти, когда закончит свои занятия. Она возразила, что сердечный приступ — вещь безотлагательная, но он посмотрел на нее с выражением, говорившим: «торопить меня бесполезно». Они с сестрой удосужились прийти к нам только через час, но без всяких средств для оказания первой помощи. Сестре пришлось за ними возвращаться. Доктор Чжэнь несколько раз перевернул отца, а потом сел и стал ждать. Прошло еще полчаса, за которые отец умер.

В ту ночь я училась в общежитии при свете свечи, потому что электричество в очередной раз отключили. Приехали сотрудники из отдела отца и без каких — либо объяснений отвезли меня домой.

Отец лежал на краю кровати с необычайно спокойным лицом, словно заснул. Он выглядел молодо, моложе своих пятидесяти четырех лет. У меня сердце разрывалось на куски, я не могла побороть слезы.

Я молча плакала несколько дней. Размышляла о жизни отца, его растраченной попусту преданности делу и обманутой мечте. Он не должен был умереть. Но смерть не могла не забрать его. В маоистском Китае не было места человеку, попытавшемуся жить честно. Его отвергало то, чему он отдал всю свою жизнь, и он не перенес такого предательства.

Мама потребовала, чтобы доктора Чжэня наказали. Если бы не его халатность, отец, возможно, остался бы в живых. От ее требования отмахнулись как от «расстроенных чувств вдовы». Она решила не настаивать, а приготовиться к более важному сражению: добиться приемлемой надгробной речи об отце.

Эта речь представляла огромную важность, потому что ее воспринимали как мнение партии. Такие речи помещались в личные дела покойников и определяли будущее их детей. Существовали установленные образцы и готовые формулы. Любое отклонение от них означало, что партработник реабилитирован не до конца, что партия в нем сомневается или даже осуждает его. Маме показали черновик речи. Он пестрил предосудительными отклонениями. Мама знала, что с таким некрологом нашей семье никогда не освободиться от обвинений. В лучшем случае нас ожидало чувство вечной тревоги, но скорее всего мы подвергались бы дискриминации поколение за поколением. Она отклонила несколько вариантов.

Шансов у нее было немного, но она знала, что об отце скорбят. Наступил момент, когда китайская семья, по традиции, прибегает к некоторому эмоциональному шантажу. После смерти отца она слегла, но с не меньшим упорством продолжала борьбу с одра болезни. Она грозилась обличить власти на похоронах, если отцу не напишут правильную речь.

Она созвала к своей постели друзей и коллег отца и объявила, что вверяет им судьбу своих детей. Они обещали выступить в защиту отца. В конце концов начальство уступило. Хотя никто не осмеливался считать его реабилитированным, итоговая характеристика звучала довольно безобидно.

Церемония состоялась 21 апреля. По сложившейся практике, ее организовал «траурный комитет» из его коллег, в число которых входили и преследователи, например, Цзо. Все было предусмотрено до малейших подробностей. Всего мероприятие, по предусмотренной процедуре, посетило приблизительно пятьсот человек. Они представляли несколько десятков отделов и управлений администрации провинции, а также учреждений, подчиненных отделу отца. Явилась даже такая одиозная личность, как товарищ Шао. Всем организациям следовало послать бумажные венки установленного размера. В некотором смысле нас устраивал этот официоз. Частные похороны были бы для человека уровня отца чем — то неслыханным и значили бы, что партия от него отреклась. Большинство присутствовавших были мне неизвестны, но пришли все мои близкие друзья, знавшие о смерти отца, в том числе Пампушка, Нана, монтеры с моего завода, а также однокурсники из Сычуаньского университета, включая студента — партработника Мина. Был в толпе и мой старый приятель Бин, с которым я порвала после бабушкиной смерти, и наша дружба тут же восстановилась после шестилетнего перерыва.

Ритуал предписывал, чтобы выступил с речью «член семьи покойного». Эта задача выпала мне. Я вспомнила характер отца, его нравственные принципы, веру в партию, страстную преданность народу. Я надеялась, что его трагическая смерть заставит собравшихся призадуматься.

В конце, когда все по очереди пожимали нам руки, я увидела на лицах многих бывших цзаофаней слезы. Даже товарищ Шао демонстрировала скорбь. У них имелись маски на все случаи жизни. Группа «бунтарей» прошептала мне: «Нам очень жаль, что ваш отец прошел через все эти испытания».

Возможно, так оно и было. Но что это меняло? Отец умер — и они немало поспособствовали его смерти. Поступят ли они так же с другим человеком во время следующей кампании? — думала я про себя.

Незнакомая молодая женщина положила голову мне на плечо и горько заплакала. Я почувствовала, что мне в руку сунули записку. Позже я ее прочитала и разобрала кое — как нацарапанные иероглифы: «Меня глубоко растрогал характер Вашего отца. Мы должны учиться у него и стать достойными продолжателями его дела — великого дела пролетарской революции». Неужели моя речь и вправду вызвала такие чувства? — удивилась я. Моральные убеждения и высокие помыслы коммунисты всецело присвоили себе, с этим, видимо, ничего нельзя было подделать.

За несколько недель до смерти отца мы с ним ждали на вокзале Чэнду его знакомого. В том же самом зале ожидания мы сидели с мамой почти десять лет тому назад, когда она отправлялась в Пекин хлопотать за отца. Место почти не изменилось, разве что выглядело более убого и теперь с трудом вмещало всех желающих. На широкой площади перед вокзалом толпилось еще больше народу. Кто спал, кто просто сидел; женщины кормили грудью младенцев; многие просили милостыню. Это были крестьяне с севера, где случился голод — следствие неурожая, а в некоторых случаях — саботажа со стороны клики мадам Мао. Они в огромном количестве забирались на крыши вагонов и так приезжали на юг. Рассказывали, что многие срывались, многим отрезало головы, когда поезд шел через туннель.

По дороге к вокзалу я спросила отца, можно ли мне будет летом отправиться в путешествие по реке Янцзы. «Главное в моей жизни, — заявила я, — развлекаться». Он неодобрительно покачал головой: «В молодости главное — учиться и работать».

В зале ожидания я снова заговорила на эту тему. Вокруг нас ходила уборщица с метлой. На ее пути оказалась крестьянка с севера; она сидела на цементном полу с жалким узлом и двумя детьми в лохмотьях. Третий сосал ее черную от грязи грудь, которую она оголила без тени стыда. Уборщица стала мести пыль прямо через них. Крестьянка и бровью не повела.

Отец повернулся ко мне: «Как ты можешь развлекаться, когда люди вокруг тебя живут так?» Я промолчала. Не стала возражать: «Но что могу сделать я, один человек? Неужели я должна быть несчастной, даже если никому от этого лучше не станет?» Это прозвучало бы крайне эгоистично. Меня с детства приучали «считать интересы всего народа своим долгом» (и тянь — ся вэй цзи — жэнь).

Теперь, в пустоте, оставшейся после смерти отца, все эти принципы стали казаться мне сомнительными. Мне не хотелось великих миссий, «борьбы за правое дело», я мечтала об обычной жизни, спокойной, быть может, легкомысленной — но своей собственной жизни. Я сказала маме, что на летних каникулах хочу поплыть по Янцзы.

Она горячо меня поддержала. С ней согласилась сестра, которая вместе с Очкариком поселилась с нами после возвращения в Чэнду. В принципе, завод Очкарика должен был обеспечивать своих работников жильем, но во время «культурной революции» новых квартир не строилось. Тогда многие, в том числе и Очкарик, были холостыми и жили в общежитии по восемь человек в комнате. Теперь, десять лет спустя, большинство женились и обзавелись детьми. Им приходилось присоединяться к родителям, нередко три поколения жили в одной комнате.

Сестре не дали работу, потому что она вышла замуж до трудоустройства в городе. Теперь, благодаря правилу, позволявшему члену семьи, где умер госслужащий, получить место в учреждении, ей дали должность в администрации Чэндуского училища китайской медицины.

В июле мы с Цзиньмином, который учился в Ухане, большом городе на Янцзы, отправились путешествовать. Первой нашей стоянкой была гора Лушань, покрытая пышной растительностью, с прекрасным микроклиматом. Здесь проводились важные партийные конференции, в частности, в 1959 году здесь «разоблачили» маршала Пэн Дэхуая, и гору обозначили как достопримечательность, «где люди могут получить урок революции». Когда я предложила сходить туда, Цзиньмин недоверчиво спросил: «Неужели ты не хочешь отдохнуть от «уроков революции»?»

Мы много фотографировались на горе; из тридцати шести кадров пленки осталось доснять один. По пути вниз нам попалась двухэтажная вилла, окруженная зарослями утунов, магнолий и сосен. На фоне скал она выглядела живописной кучей камней. Мне очень понравилось это место, и я его сфотографировала. Вдруг из — под земли вырос человек и тихим, но не терпящим возражений голосом велел мне отдать ему фотоаппарат. Он был в штатском, но я заметила пистолет. Он открыл камеру и засветил всю пленку. Затем он исчез, словно испарился. Стоящие рядом туристы шепотом сообщили, что это одна из летних дач Мао. Я почувствовала очередной приступ отвращения, не столько из — за его привилегий, сколько из — за лицемерия: он позволял себе роскошь, а своему народу рассказывал, как предосудительны простые удобства. Когда мы удалились на безопасное расстояние от охранника — невидимки и я принялась оплакивать потерю тридцати шести фотографий, Цзиньмин сказал с ухмылкой: «Вот до чего доводит твоя страсть к святыням!»