Трудные дети (СИ) - Молчанова Людмила

   Сама я не сразу это поняла, несмотря на то, что какую-то часть жизни жила на улице. Беспризорник - уже достаточно хорошая маскировка. Ты никому не нужен, а если еще и бегаешь быстро, то уж точно никаких проблем не возникнет. Потребности прятаться раньше не было. И вполне вероятно, что если бы не старуха, то меня самой хватило бы лишь на покраску волос да уродливые очки. Элеонора Авраамовна очень отчетливо объяснила мне все эти, казалось бы, нехитрые вещи, а главное, очень вовремя.

   Говоря буквально, мне снова пришлось себя перекроить. Разрезать на мелкие части, разобрать мозаику и снова собрать, чтобы получить новую картинку. Терять было нечего, отступать - некуда, поэтому я не сопротивлялась и активно кромсала сама себя. Хуже уже не будет.

   Элеонора Авраамовна не скупилась в выражениях. Она и раньше-то не слишком подбирала слова, а уж теперь, когда я стала от нее зависеть, то и вовсе распоясалась. Держала меня в кулаке, помыкала как хотела, а я терпела. И мы обе знали, что я буду терпеть что угодно, лишь бы добиться своего.

   Буквально на следующий день после безмолвного согласия, мне пришлось узнать о себе много нового. Я искренне считала, что за четыре с лишним года "не на улице" полностью изменилась. Говорила правильно, знала много и держалась с достоинством. И не видела смысла скрывать, что горжусь этим. Старуха в момент разбила все мои тщеславные и самодовольные представления о самой себе.

   - Что это? Ну что это? - морщилась старуха и с укоризной качала головой, глядя на мою фигуру. Она заставила встать меня прямо посередине просторной гостинице, где перед этим приказала сдвинуть круглый стол к стене, и теперь нарезала вокруг меня круги, периодически бурча себе под нос не самые лицеприятные вещи. - Как ты стоишь? Как ты ходишь, в конце концов?

   - Ногами я хожу.

   - Я вижу. Господи, милочка, я понимаю, что ты всю жизнь прожила в глухомани и доила коров, но это...Вот что это за вопросительный знак такой? - сухая морщинистая ладонь легла мне между лопаток и с неожиданной силой надавила, заставив меня выгнуться и расправить плечи. - Ты горб решила себе заработать? Выпрями спину, сказала!

   Я слушалась, осанку держала, но минут через десять-пятнадцать снова расслаблялась, плечи опускались, спина сутулилась, и тело принимало ту форму, к которой привыкло. Бабка гневно покрикивала, и тогда я снова стремительно выпрямлялась, чтобы через какое-то время вернуться в привычное состояние.

   Тогда старушка достала мне корсет для осанки цвета постаревшей слоновой кости. Он был неудобным, натирал и стягивал неимоверно, и казалось, выгибал меня под таким неестественным углом, что это должно было бросаться в глаза. Небольшая грудь сильно выдавалась вперед, плечи были неудобно вывернуты, спина - в постоянном напряжении. Дискомфорт жуткий, который, к тому же, не добавлял уверенности в собственных силах. Волосы, закрывавшие лицо, и спрятанная фигура позволяли чувствовать себя защищенной, такая осанка - нет. Тем не менее я смирилась и привыкла.

   - Сколько мне эту хрень носить? - по привычке ворчала я и пыталась ослабить тугие лямки, стягивающие плечи.

   - Столько, сколько надо.

   - И в универ?

   - Если понадобится, ты в ней спать будешь, - отрезала старушка, ясно давая понять, что мое нытье ей надоело. Пришлось прикусить язык и засунуть усталость куда подальше. Она какое-то время сверлила меня взглядом, словно ждала продолжения сцены, а, не дождавшись, удовлетворенно кивнула. - Так-то лучше, милочка. Учись держать язык за зубами.

   Это только малая часть "репрессий", как говорила старушка, которые применялись ко мне.

   Старуха заставляла меня правильно двигаться - не сразу, а через какое-то время. Я такое только в кино видела пару раз, но она на полном серьезе вручила мне огромный пыльный талмуд, водрузила его на мою макушку и заставила мерить расчетливыми и небольшими шагами гостиную.

   - Вы всерьез думаете, что я как дура буду ходить с книгой на голове?

   Она улыбалась, легко передергивала плечами и уверенно заявляла:

   - Ну да.

   Туда-сюда, туда-сюда...Я ходила как маятник, и уже чисто на автомате разворачивалась, шла и снова разворачивалась, до тех пор, пока книга не падала вниз. И бабка не гнушалась телесных проявлений неудовольствия. Не била, но тычки и подзатыльники были обычным делом, если не справлялась. Поначалу я не справлялась часто.

   Сколько лет это длилось? Да я не знаю, если честно. Но через год у меня получилось нормально ходить.

   - Ты должна плыть, - наставляла старушка, эмоционально размахивая руками перед моим лицом. - Как по воздуху. Брось свои вихляния голой задницей - это не красиво.

   - Мужикам нравится.

   - Им и путаны нравятся.

   - Это?..

   - Проститутки, милочка, проститутки. А еще мужики, как ты выразилась, самогонку любят и папиросы. Что теперь, самогонкой становиться? Ты, в первую очередь, себя любить должна.

   - Я себя люблю.

   Она нервничала из-за моей тупости, о чем не уставала повторять. Вот и сейчас раздраженно выдохнула и потянулась за своим мундштуком.

   - Любить не просто так, а за дело. Ты должна на себя со стороны смотреть и влюбиться. До безумия. Иди к зеркалу.

   Настороженно прищурилась и напряглась, справедливо не ожидая ничего хорошего. Все ее просьбы, а уж приказы - тем более - были если не плачевными, то затратными точно. Причем во всех смыслах.

   - Зачем?

   - Надо. Живо к зеркалу.

   Вздохнув, внутренне собралась и шагнула к зеркалу в медной старой раме, которое показало мое измученное тело в полный рост.

   - Что ты видишь?

   - Себя. Что же еще?

   - Тебе нравится то, что ты видишь? - Элеонора Авраамовна выпустила аккуратные колечки дыма и изящным движением отставила мундштук с тлеющей в нем сигаретой в сторону. - Что ты на меня вылупилась?! Туда смотри.

   В зеркале отразилась гибкая, худая фигура, облаченная в широкие спортивные шорты, не стеснявшие движений, лифчик и корректирующий корсет, который я еще пока носила. На ногах красовались неудобные, жесткие туфли с тупым носом и высоким каблуком, которые мне на время "занятий" дала старуха. И я даже не удивилась, узнав, что эти туфли относятся к первой половине прошлого века. По ним видно.

   А так все как обычно - мое лицо, мои глаза и мои губы. Ничего радикально нового я не увидела и не разглядела. Поэтому, некоторое время помявшись, выдавила не слишком уверенное:

   - Ну да. Ничего так.

   - Ничего так! - передразнила старуха и излишне сильно стряхнула сигарету. Пепел посыпался прямо на только что выдраенный мною паркет. - Слышишь себя? Ничего так! Это плохо. У тебя должно дух захватывать от того, что ты в зеркале видишь! Каждый раз. На протяжении всей твоей никчемной жизни.

   - Почему никчемной? - обиделась я.

   - Потому. Давай дальше.

   И я занималась дальше. Честно сказать, вначале, пока еще результата, так сказать, налицо не было, дело двигалось со скрипом. Но после первых ощутимых плодов, созревших и заметных глазу, изменения пошли куда бодрее.

   Во мне изменилось буквально все. Осанка, походка, манера держаться. Даже голос. Старуху мой голос категорически не устраивал, и она заставила меня начать говорить по-другому. Это очень трудно. В конце концов, голос - не осанка, которую можно скорректировать специальным корсетом и привычкой. Мне приходилось контролировать себя каждую минуту - с утра до ночи. Каждый день каждой недели. Я сбивалась - чаще всего в университете, вдали от старухи. И хуже всего, не замечала этого сразу, только через какое-то время. Злилась на себя жутко, психовала, снова регулировала голос, делая его бархатным, ровным, с ноткой - всего лишь ноткой - чувственности и эротизма, для того чтобы только раздразнить, заинтриговать, а не вывалить всю подноготную перед лицом.

   Элеонора Авраамовна говорила, что голос должен с ума сводить, чтобы мужчина полцарства отдал за какое-нибудь произнесенное слово. Хотя бы одно. Голос должен быть таким, чтобы мужика удалось притянуть к женщине со страшной, непреодолимой силой, потому что, по ее словам, мордашек красивых много, а зрение - не единственный орган чувств, даже у такой примитивной особи как мужчина. И это вершину я преодолела - не сразу, но все-таки.