Словарь Ламприера - Лоуренс Норфолк

Профессора приумолкли, встретив такую отповедь. Ламприер быстро пробежал глазами газетную статью.

— Здесь в основном говорится об убийстве пленников, — сказал он. — Вы могли бы рассказать мне все это у меня дома.

— Нет такого существа, — отрезал Септимус — Нет, и все тут. Ни в Карлштадте, ни в Рошели, ни у черта на рогах. Зачем вы отнимаете время у моего коллеги? Он и так достаточно занят без всей этой чепухи. Пойдем, Джон. В конце концов, Лидия ждет…

— Нет, погодите! — внезапно воскликнул Ледвич.

Ламприер, уже поднявшийся и начавший надевать пальто, обернулся.

— Подождите, пожалуйста, — повторил Ледвич просительно. — Если бы вы могли…

— Джон? — Септимус уже стоял на пороге.

— Мы вовсе не хотели вводить вас в заблуждение, — сказал Лайнбергер.

— Вводить в заблуждение?

— Нам нужна была ваша помощь, мистер Ламприер. Мы должны были с помощью какой-то хитрости привести вас сюда. — Он сделал паузу, взглянул на своих друзей, и те утвердительно кивнули.

— Это касается вдовы Нигль, — продолжал Лайнбергер. Была какая-то странность в том, что профессора до сих пор не обмолвились ни словом о вдове, и еще большая странность в том, что Ламприер о ней не спросил. Сидеть в ее доме, беседовать и не сказать о ней ни слова — это была маленькая странность, за которой скрывались большие недомолвки.

Конечно, Ламприер помнил о вдове. Он думал о ней в ту ночь, когда выкрикивал свои обличения вслед Теобальду Пеппарду в переулке Синего якоря, — в ту самую ночь, когда вдова навсегда потеряла Джорджа, еще не зная об этом. Они могли бы быть вместе. Вопреки всему у них еще оставался шанс. Вопреки всему их надежды воскресли с возвращением корабля, стоявшего у причала под окнами капитана. Но Джордж был мертв, и с этим ничего нельзя было поделать. И вот теперь его призвали к ответу. Конечно, профессора ничего не знали о его связи со смертью Пеппарда и о том старом документе, который привел убийцу в комнату Джорджа.

Когда Ламприер спросил, чем он может помочь, и Ледвич ответил, что он был среди них единственным, кто знал «некоего мистера Пеппарда», Ламприер ощутил в своем сердце тяжесть, лежавшую бременем все эти месяцы.

— Она так изменилась, — сказал Ледвич, — с тех пор, как узнала о его смерти. Теперь она редко выходит из комнаты, и мы не знаем, что делать. Мы подумали, если вы поговорите с ней, то, может быть…

— Конечно, — ответил Ламприер и начал спускаться по лестнице, думая о том, что нужно сказать вдове и что должно остаться тайной.

Позже, попрощавшись с профессорами и попросив их не принимать близко к сердцу свою вынужденную маленькую ложь (думая при этом о своей лжи, которая была намного больше), двигаясь к дому по шумной, запруженной людьми набережной Темзы рядом с Септимусом, который, как обычно, будет являть собой его полную противоположность и пребывать в жизнерадостном настроении, Ламприер угрюмым молчанием будет отвечать на все шуточки Септимуса, пока тот наконец не спросит, как ему удалось утешить вдову, на что Ламприер просто ответит, что не сказал ей правды. Но сейчас, когда он стучался в дверь комнаты вдовы, он все еще думал, не подлить ли ему масла в угасший огонь: тогда вдова воспрянет духом и преисполнится яростным гневом, который подменял собою ее тайные надежды все эти долгие годы. Однако ему хватило одного взгляда на пожилую женщину, сидевшую в кресле с высокой спинкой, отвернувшись от окна, чтобы понять, что этого делать не нужно.

Когда он вошел, вдова даже не взглянула на него. Ламприер затянул долгую утешительную литанию, стоя перед ней в полутемной комнате. Потом он умолк, переминаясь с ноги на ногу. Он снял очки, и комната расплылась в тумане. Он не видел ни ее побледневшего лица, ни ее глаз, которые ни разу не взглянули на него с осуждением. Он знал правду, и правда должна была заставить ее освободиться из добровольного заточения в постылой комнате, которую она теперь так редко покидала, ибо не осталось ничего, что составляло ее жизнь. Ни яростных набегов на Скьюера, ни бесед с незнакомцами о своей истории, потому что возлюбленный на другом берегу реки больше не ждал, когда она его позовет. Ламприер мог бы сказать ей, что он любил Джорджа и считал его другом, что он тоже скорбит, и все это было бы правдой. Он мог бы сказать ей, что Джордж любил ее, что, будь он жив, он женился бы на ней, потому что нашел способ вернуть себе доброе имя. Ламприер мог спрятаться за всеми этими истинами. Он снова надел очки и взглянул на бедную женщину.

— Джордж любил вас—сказал он. — Но вы не могли быть вместе, он это понимал. Слишком многое было против вас — Ламприер вспомнил о ликовании Пеппарда при упоминании о корабле, вернувшемся, чтобы спасти их обоих. — Он никогда не смог бы жениться на вас, — закончил он и внутренне содрогнулся от этой лжи. Вдова застыла в неподвижности. Ламприер подождал еще несколько мгновений, показавшихся ему вечностью, но потом все же пошел к двери.

— Мы всегда теряем близких людей, — сказала она.

— Это неправда, — возразил Ламприер, думая о Джульетте. — Не всегда правда, — добавил он, но вдова не ответила.

В предрассветный час первого июньского дня он оставил свои бесплодные попытки и поднялся в воздух. Ночное небо звало его к себе звездными россыпями и тонким серпом месяца, и он летел все выше над городом и рекой; небесные боги тянули его на юг и на восток, темная земля исчезала внизу, воздух вокруг него становился холодным и неподвижным, и он весь был окутан серебристо-белым светом. Он посмотрел вниз и увидел, как море бьется о скалы, как волны прибоя вздымаются ввысь. и откатывают назад. Он быстро двигался на юг, кружась и скользя, и ночной воздух свистел у него в ушах. Теперь внизу со всех сторон простиралось лишь стеклянное море; на западе слабо светились в тумане огни портов, а на востоке тянулась серебряная лунная дорожка. На море крошечными точками мерцали корабельные огни.

У побережья сновали смэки и лихтеры. Дальше виднелись большие суда со спущенными парусами. Солнце невидимкой катилось под горизонтом по своей дороге, которая вот-вот выведет его к восходу, чтобы оно вновь засияло над городом. Слишком долго, подумалось ему. Слишком много лет.

Далеко внизу скользили огни Шербура, Лорьяна и Нанта. Лунный луч неотвратимо увлекал его к югу. Он видел под собой сине-зеленые водоросли и движение морских течений, сталкивающихся у побережья Ла-Рошели, а на склоне холма, к северу от города, светился зеленый огонь. На корабле, плывущем на север в нескольких лигах ниже от города, огней не зажигали вовсе. Когда корабль пересек лунную дорожку, серебристый свет блеснул на парусах. Пролетев немного дальше к югу, он понял, почему на этом корабле стояли паруса, но не было света. В ночной мгле за ним по пятам гнался другой корабль. Это был трехмачтовик, тоже с поднятыми парусами; корпус его, черный на черной воде, был неразличим, и казалось, что паруса свободно летят над водой под легким ветерком, наполняющим их и влекущим на север, вслед за первым судном.

Он хотел было опуститься ниже, к самым волнам, чтобы раскрыть тайну этого черного корабля, но по левую руку на фоне светлеющего неба уже показалась темная громада европейского континента, и солнце уже было готово взойти. Пора повернуть на север и снова возвратиться в город. Рошель скользнула мимо, и он отвернулся от цитадели и башен-близнецов, стороживших вход в гавань, от островов Ре и Олерон. Месяц сиял за спиной, впереди по воде тянулась дорожка, а звездные просторы, манили подниматься все выше и выше, забыть обо всем и никогда больше не возвращаться, предать забвению старый долг. Но цитадель тянула его вниз памятью о прошлом — как океанские бездны тянут на дно корабли. Внизу одна за другой катились волны, и шепот их достигал его слуха, словно дальние всхлипы. Рошель сияла огнями, но ему казалось, что он видит живые факелы, летящие со стен, мужчин и женщин, сгоревших в крепости много лет назад. Слишком долго, снова подумал он. Звезды ослабили свои ледяные объятия, и он обратил лицо на север, к городу, где ему надлежит дать покой мятущимся призракам, и к Лондону, где виновных ожидает правосудие Рошели.

На востоке небо вспыхнуло розовыми и золотыми лучами. Рассвет затопил весь горизонт. Утренний свет выхватил из сумерек вершины холмов; протянулись длинные тени; потом они стали короче и вовсе исчезли, когда солнце поднялось выше. Море сверкало и переливалось в солнечных лучах, а месяц побледнел и растворился в сиянии голубого неба.

Петер Раткаэль-Герберт на борту «Сердца Света» открыл глаза навстречу заре и подумал, что нет на свете ничего лучше, чем плавать по морю в июне и быть пиратом.

— Эге-гей! — приветствовал императорского посла Уилберфорс ван Клем. После освобождения Петера из плена на «Тесрифати» прошло двадцать три дня, и сегодня должность капитана снова принадлежала Уилберфорсу.