Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии - Александр Дюма

По другим обрывкам разговоров, вырванным из наших долгих вечерних бесед, мне стало более или менее понятно, как я сейчас сказал, что Алуна был влюблен и, потеряв любимую женщину, впал в своего рода хандру, которая привела его к порогу безумия. Как он потерял эту женщину? Это так и осталось для меня неясно, поскольку Алуна ничего определенного на эту тему не говорил, и я могу лишь строить предположения.

Короче, в то время, когда Алуна сошел с ума, он жил вблизи гор Уинд-Ривер, на берегах реки Арканзас, и задумал построить себе хижину. Почему же эта хижина, начатая с такой любовью, так и не была закончена? Почему она осталась недостроенной и едва защищенной плохо пригнанными ставнями и дверью с простой щекол­дой? Не потому ли, что однажды Алуна понял, что ему придется одному жить в доме, который он начал строить для двоих, и с тех пор для него уже не было важно, оста­нется ли дом открыт или заперт, ибо исчезло единствен­ное сокровище, достойное, по его представлениям, зам­ков и запоров?

Как-то раз он после долгого отсутствия вернулся ночью домой и обнаружил, что дверь, которая должна была быть закрытой, отперта, а груда маиса, сложенная им в одном из углов хижины и доходившая до самого потолка, заметно уменьшилась. Ему не так уж важны были эти запасы маиса, которые обычно превышали его потребности и которыми он всегда делился со своими соседями, стоило кому из них его об этом попросить; однако Алуна крайне не любил, когда кто-то без преду­преждения касался его добра, и в краже видел не только кражу, но еще и своего рода презрение вора к тому, кого он обворовывал.

Так что кража привела Алуну в дурное расположение духа.

Вор оставил дверь открытой; стало быть, он не цере­монился и рассчитывал вернуться.

Алуна лег в постель, положил рядом с собой топор, служивший ему для плотницких работ, и, оставив на поясе свой мексиканский нож, стал ждать вора.

Однако для Алуны, как и для всех людей, ведущих деятельную жизнь, сон, пусть даже очень короткий, был настоятельной потребностью.

И потому, несмотря на все усилия, какие предприни­мал Алуна, чтобы остаться бодрствовать, он задремал.

Среди ночи он проснулся. Ему показалось, что кто-то беззастенчиво роется в куче маиса и сухие листья шур­шат под нажимом, который никто и не собирался утаи­вать.

Несомненно, вор даже не дал себе труда подойти к кровати и, полагая, что Алуна по-прежнему отсутствует, без всякого опасения копался в маисе.

Это показалось Алуне наглостью, и он крикнул по-испански:

— Кто здесь?

Шум прекратился, но никто не отозвался.

Алуна приподнялся на кровати и, видя, что вор хранит молчание, повторил вопрос, но уже на языке индейцев; однако, заданный и на этом языке, вопрос остался без ответа.

Такое молчание только настораживало: вошедший в хижину человек, кем бы он ни был, несомненно хотел выйти из нее так же, как вошел, то есть оставшись не­узнанным. Казалось даже, что он ступает медленным и приглушенным шагом, словно опасаясь, что его услышат, хотя время от времени дыхание, с которым он явно не мог совладать, выдавало его присутствие.

Алуне даже казалось, что эти шаги, вместо того чтобы направиться к двери, приближаются к кровати.

Вскоре никаких сомнений в этом не осталось: вор намеревался захватить его врасплох и приближался к нише, служившей ему альковом.

Алуна приготовился к схватке.

Поскольку эта схватка явно должна была стать руко­пашной, он взял в левую руку нож, в правую — топор и стал ждать.

Через минуту он скорее почувствовал, чем увидел, что противник находится всего лишь в двух шагах от него.

Он вытянул руку и наткнулся на грубую мохнатую шкуру.

Сомнений не оставалось: вор был медведем.

Алуна живо попятился, но позади него была стена, не позволявшая ему отступать дальше, поэтому поневоле приходилось принимать бой.

Алуна был не из тех, кто идет на попятную; к тому же, как он сам говорил, это было то время, когда он сошел с ума и к любым опасностям относился с безразличием, ибо для него было предпочтительно разом покончить с оставшимися ему годами жизни.

Он поднял топор и со всего размаха и наугад ударил им сверху вниз, не зная, на что натолкнется его оружие, и полагаясь в этом отношении лишь на случай или на Провидение.

Топор натолкнулся на одну из медвежьих лап и глу­боко ее рассек.

После этого удара медведь перестал хранить молчание: он страшно зарычал и, ухватив другой лапой Алуну за бок, притянул его к себе.

Алуна едва успел просунуть руку под лапу зверя и упе­реть рукоятку ножа в свой мексиканский патронташ.

В итоге, чем плотнее медведь притягивал к себе Алуну, тем глубже он всаживал нож в свою грудь.

Тем временем правой рукой Алуна бил по носу зверя оправленной в железо рукояткой своего топора.

Но медведь — животное с толстой шкурой, и ему пона­добилось немалое время, чтобы понять, что, прижимая к себе Алуну, он сам всаживает в себя нож. Алуна уже стал находить, что звериные объятия стали чересчур креп­кими, как вдруг нож, к счастью, проник в жизненно важ­ные органы тела. Медведь взревел от боли и отбросил Алуну в сторону.

Брошенный с силой, о какой он даже сам не мог соста­вить себе представление, Алуна был бы расплющен о стену, если бы по воле случая он не вылетел в открытую дверь и не откатился от нее шагов на десять.

Падая, он не сумел удержать в руке топор, а поскольку нож остался в брюхе у медведя, то Алуна оказался обе­зоружен.

К счастью, под руку ему попался дубовый кол, острый, как рогатина, заготовленный вместе с несколькими дру­гими кольями для того, чтобы поставить изгородь вокруг дома.

Алуна отлетел к этому колу и, вставая на ноги, поднял его с земли, хотя и был несколько оглушен падением. В руках такого сильного человека, как Алуна, этот кол был не менее страшным оружием, чем палица в руках Геракла.

И вскоре ему пришлось этим оружием воспользо­ваться, ибо медведь, рассвирепевший от двух своих ран, с ревом выскочил вслед за ним из хижины. Алуна не цеплялся за жизнь, но и не хотел уходить из нее столь трудным путем, каким угрожал ему этот озлобившийся на него страшный зверь; так что он собрал все свои силы и, поскольку речь явно шла о смертельной схватке, обру­шил на медведя