Том 5. Жизнь Тургенева - Борис Зайцев

С особым чувством перелистываешь сейчас тургеневскую книгу. Конечно, это высокая литература. Но и часть твоей родины, России, ее старина, прелесть, природа, очарования и недостатки, даже уродства (рабство) – пестрая и живая картина, такая правда и поэзия! И во всем создании – в невидимых, подземных его слоях – тихая струя благоволения. Она не выпирает. Просто присутствует. Книга рождена любовью и как любовь жива, несмотря на всю свою старомодность.

Вижу собственные пометки, сделанные много лет назад. «Ермолай и мельничиха» – весенний вечер в лесу. «Тяга» вальдшнепов. Он знает всех птиц и всю жизнь их!.. «Затихли зяблики, через несколько мгновений малиновки, за ними овсянки». «А дальше умолкают разные горихвостки, дятлы, пеночки, иволги…» «Соловей щелкнул в первый раз».

– Откуда у ваших классиков столько птиц? И неужели в России их так много? – спросил меня раз один итальянец. – Удивляюсь…

В России всего много, не приходится удивляться, что много птиц. Тургенев знал их потому, что любил все это. И не только птиц, а вообще природу.

Отмечены у меня первые страницы «Свидания» (березовая роща в сентябре – после дождичка вдруг солнце и сквозь облака «лазурь, ясная и ласковая, как прекрасный, глаз»); начало «Бежина луга» (жаркий и погожий день в июле), середина «Касьяна с Красивой Мечи» (жара в лесу, лазурь в небе, как бездна, отдыхающий охотник лежит на спине и смотрит вверх сквозь лепет листьев) – все это совершенно первый сорт. Эпилог книги «Лес и степь», того же, приблизительно, достоинства.

И конечно, не только природой, но и людьми, теми, «столетними» наполнено произведение. Они являются, говорят, что-то делают, ничего сложного и замысловатого, а потом безвестно исчезают. Никаких «фабул», «развития сюжета» – появился, ушел, но запечатлелся.

Все как будто совсем близко к действительности, чуть ли не «очеркизм», но вот именно «чуть ли не»: окрашено очень тонко самим автором, через него прошло, а потому не фотография, а художество.

Охота сводила Тургенева с очень различными людьми: от помещиков до простых охотников, неустроенных, бездомных бродяг – эти особенно его привлекали. Сам он был барин, но странный. При всем блеске, культуре, утонченности и западничестве своем все-таки это русский скиталец, несмотря ни на какие Спасские. Западно-мещанского в нем не было, он не «буржуа», а дальний родственник, каким-то концом души своей брат бездомным Калинычам, Ермолаям, Сучкам, Касьянам, певцам Яковам и другим.

Баре ему нравились только непутевые – Радиловы, Каратаевы, Чертопхановы, а тогдашних «устоев общества», он терпеть не мог (одни фамилии чего стоят: Пеночкин, Лоснякова, Стегунов – этого и назвал Мардарием Аполлонычем. Он Тургенев угощал чаем на террасе, а конюшне драли в это время буфетчика Василия. «Чюки-чюки, чюки-чюки…» – хозяин ласково улыбался).

Женщин не весьма много в «Записках охотника» по их малому отношению к охоте, но Тургенев есть Тургенев. И даже в самой его мужской книге так он русскую женщину превознес, что один всего – более поздний – очерк «Живые мощи» заслоняет собой едва ли не половину написанного.

В технике «Записок охотника» многое устарело. И времени прошло немало, да и вообще Тургенев был врожденно старомоден (хоть иногда стремился изображать «нового человека»). «Мои снисходительные читатели…», «Дайте мне руку, любезный читатель…» – Толстой никогда не мог такого написать. Друг и сверстник Тургенева Флобер тоже.

Почти на смертном одре, в Буживале, Тургенев просматривал корректуры собрания своих сочинений, но вот не убрал из раннего своего писания этих любезных читателей, разных «бедняг», «добряков» и пр.

А великий был знаток и мастер языка. Фраза шла у него вольно, без длиннот, но и без флоберовской закованности. Фраза будто и незаметная, естественно-кругловатая, без остроты, но и не утомляющая повторением любимых оборотов – этим именно вольная, как река, та Ока, на которой стоит его Орел.

Знаменитые слова о языке-утешителе он не зря сказал. Был и западник, и барин, а вскормлен народом, писание его шло из народной стихии русской, возведенной лишь на верхи. Через него Орел говорит и Ока, но прошедшие сквозь пушкинский мир.

Просматривая книгу замечаешь, что 47-м годом помечено 8 рассказов, 48-м – 5, 49-м – 4, 50-м – 2, 51-м – 3. Чем дальше, тем меньше по числу и выше качеством: естественный, законный путь художника.

Подавляющее количество очерков написано во Франции, но лучшие или на рубеже отъезда («Певцы», «Свидание»), или в России («Бежин луг», «Касьян с Красивой Мечи»). А еще через двадцать лет создались и были добавлены два шедевра «Конец Чертопханова» (с удивительно написанною цыганкой, бросающей Чертопханова, – по драматизму и действенности это даже не совсем «Записки охотника») и «Живые мощи».

Все перечисленное, более позднее писание особенно поражает поэзией, жизненной простотой и трогательностью. Еще ранний Калиныч, открывающий собою книгу, входит в избу к Хорю «с пучиком полевой земляники в руках» – подарок приятелю. («Признаюсь, я не ожидал таких „нежностей“ от мужика» – но вот они оказались, не напрасно у Калиныча было лицо кроткое и ясное, «как вечернее небо».)

В «Касьяне с Красивой Мечи» эта кротость получает уже некое религиозное освящение: мужичонко Касьян, утлый и последний, ненавидит убийство, не любит охотников. «Святое дело кровь! Кровь солнышка Божия не видит, кровь от свету прячется… великий грех показать свету кровь, великий грех и страх…»

Блуждая с ним, Тургенев не находит ни одного выводка, случайно убивает вылетевшего коростеля и вызывает упрек Касьяна. В конце признается этот Касьян, что таинственными заговорами отвел всю дичь, всех тетеревов.

Кто охотою занимался, знает эту острую страсть, в корне своем темную. Она, конечно, греховна. В ней есть связь, не вполне для меня ясная, но несомненная, с мрачной стороной пола.

Тургенев, явно сочувствующий своим Касьянам и Калинычам, прославивший в «Живых мощах» Лукерью, создатель Лизы из «Дворянского гнезда», так до конца дней от этой страсти и не освободился. (В 1880 году стрелял с Толстым в Ясной Поляне вальдшнепов на тяге – Толстой занимался в это время «Кратким изложением Евангелия»!) Но кто, кроме святых, от страстей освобождался? Или если от одной, то не приходила ли другая? «Не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю» – это Апостол сказал две тысячи лет назад. Человек с тех пор не изменился. Весь он основан на противоречии, и на каждом шагу это проявляется.

И вот в «Живых мощах» тоже есть строки об охоте – как будто случайные, но существенные.

Лукерья, красавица некогда, крестьянка-крепостная, разбитая загадочной болезнью, лежит недвижно в сарайчике на хуторке матери Тургенева. Он случайно, охотясь, забредает туда. Они беседуют. Среди замечательных по смиренной простоте и прозрачности рассказов Лукерьи есть упоминание о ласточке, свившей гнездо в ее убежище, выведшей птенцов. «А детки тотчас – ну пищать, да клювы разевать… Я их и на следующий год поджидала, да их, говорят, один здешний охотник из ружья застрелил. И на что покорыстился? Вся-то она, ласточка, не больше жука… Какие вы, господа охотники, злые!» (Тургенев смущен и оправдывается довольно неловко: «Я ласточек не стреляю» – как будто она одобряет стрельбу тетеревов, бекасов).

Но и она сама скажет через несколько минут, когда он предложит ей помощь, что он «добрый». От больницы отказывается, но что добрый, хоть и охотник, в этом права, конечно. И еще удивительней, что этот «охотник», никак к церкви себя не причислявший, с такой неотразимой проникновенностью написал деву Лукерию, скромно прославил ее смирение («Послал Он мне крест – значит, Он меня любит…». «Всем довольна, слава Богу»).

Собственно, он написал икону русской святой, вознес в ее лице и женщину русскую, и народ, ее родивший.

«Вот вы не поверите – а лежу я иногда так-то одна… и словно никого в целом свете, кроме меня нету. Только одна я живая! И чудится мне, будто что меня осеняет… Возьмет меня размышление – даже удивительное!

– О чем же ты тогда размышляешь, Лукерья?

– Этого, барин, тоже никак нельзя сказать: не растолкуешь. Да и забывается оно потом. Придет словно как тучка, прольется, свежо так, хорошо станет, и что такое было, не поймешь!»

Да и кто, правда, может понять веяние благодати, сходящей на страстотерпицу?

«Бежин луг» любишь с детства. Мальчики вокруг костра, «ночное», куда и сам когда-то гонял лошадей, дымка таинственности и грусти, облекающая весь рассказ – все располагает. Помню альбом гравюр к нашим классикам. Из темноты высовывается к костру с лежащими вокруг мальчиками лошадиная морда, огромная, мирная. На другой картинке лакей развязно полулежит в роще, рядом крестьянская девушка, смущенно перебирает цветочки – приношение любимому. Певцы состязаются в притынном кабаке – поет беспутный талант Яша: высокий и худой. Дикий Барин ухватился руками за голову, другие слушатели тоже потрясены.