Том 5. Жизнь Тургенева - Борис Зайцев

Проза Авиловой не выше «Вестника Европы» и «Русской мысли». Но воспоминания о Чехове она написала хорошо – как будто сказались его уроки.

Когда Чехов продал Марксу сочинения, Авилова очень ему помогла, разыскивая старые рассказики в газетах, переписывая, отсылая в Ялту. Проявляла в этом скромное женское поклонение – служение.

Кто именно послужил Чехову прототипом преосв. Петра в рассказе «Архиерей», не совсем ясно. М. П. Чехов (брат писателя) указывает на епископа Сергия (в миру С. А. Петров. Студентом Московского Университета жил в доме Корнеева на Кудринской-Садовой, давний знакомый семьи Чехова. Антон Павлович относился к нему с уважением и любовью – это видно из переписки их, не особенно интересной, но продолжавшейся всю жизнь).

Епископ Сергий родился в 1864 году, Университет окончил в 1891 году, через год принял монашество. В 1899 году он уже еп. Бийский, далее Омский, Ковенский, в 1913 году еп. Сухумский. М. П. Чехов подчеркивает, что еп. Сергий «наткнулся на темные стороны архиерейской жизни», «попал в немилость» и «сослан на покой в один из глухих монастырей на Кавказе». Все это отзывает советской стилизацией (книга М. П. Чехова о брате вышла в 1923 году): еп. Сухумский ничем не хуже, чем викарий Херсонской епархии. На «немилость» непохоже. Еп. Сергий благополучно закончил свою духовную карьеру в России – «после революции переименован во еп. Черноморского, в этом звании эвакуировался с Белой армией в Сербию». По словам проф. архим. Киприана, лично знавшего его в Сербии, никогда он о Чехове не упоминал в рассказах о России и деятельности своей там. Ничего выдающегося в нем самом не было.

Гораздо более отвечает облику преосв. Петра другой святитель, епископ Михаил Таврический – в миру Михаил Грибановский. Родился он в 1856 году, СПб духовную Академию окончил в 1884 году. Оставлен доцентом по Основному богословию. Монашество принял еще студентом (что тогда было редкостью). В Академии был душой того кружка молодых ревнителей монашества, в котором видное место занимали Алексий Храповицкий, будущий митрополит Киевский Антоний, и Василий Белавин, будущий патриарх Тихон. «Болезнь Михаила (чахотка) заставила его покинуть Академию и он был назначен настоятелем нашей посольской церкви в Афинах (1890–1894 годы)». Был вызван в С.-Петербург и хиротонисан во епископа Таврического. На этом посту и скончался в 1898 году. Был автором ученых богословских трудов.

«Личностью он был исключительно благородною и даже, скажу, благоуханною: чистота монашеского облика им была вознесена на большую высоту; ум его был глубокий, светлый, мысль очень ясная; благочестие его лучше всего видно в его книге „Над Евангелием“».

«Многие черты из его биографии отражены и Чеховым: южный город, жизнь заграницей, ученость и, конечно, самый облик его кротости и молитвенности» (Архимандрит Киприан, из письма мне).

Лично с епископом Михаилом Чехов знаком был. Но переписки между ними нет. Черты биографии преосв. Петра несомненно заимствованы у еп. Михаила, да и общий облик с ним совпадает. Все же – вполне возможно, что нечто взято и из жизни еп. Сергия (трудности в управлении епархий, запуганность низшего духовенства и т. п.). Бунин, хорошо Чехова знавший, говорил мне когда-то: «В „Архиерее“ он слил черты одного Таврического архиерея со своими собственными, а для матери взял Евгению Яковлевну».

Это очень правдоподобно. И, во всяком случае, образ преосв. Петра есть нечто, прошедшее «сквозь душу и воображение поэта» и в ней получившее вторую жизнь (волшебно-поэтическую). Это не фотография того или иного епископа.

Приложения

Тургенев после смерти*

22 августа 1883 года произошло с Тургеневым страшное и таинственное событие: смерть. По его собственному взгляду – превращение в ничто. Бедный пузырек лопнул, поглощенный бездной. Верующим Тургенев не был (хотя смутное, горестное чувство «одного» – жило в нем. Нельзя сказать, чтобы твердо он верил и в небытие! Вернее всего, томился – полуслепой, полузрячий: не общая ли наша, смертных, участь?).

Во всяком случае, с 22 августа пути разошлись. Тело легло в гроб, было перевезено в Россию, похоронено в Петербурге, при прощальных речах и толпах народа. «Тургенев» – то, что знали люди под этим именем, никакого уже отношения к бедному, истлевающему телу не имело. По христианскому взгляду человек подвержен некоей загробной судьбе. Дух его тоже где-то пребывает, может даже расти и очищаться. Любовь, благоволение к нему других ведут, поддерживают – предполагается связь между тем миром и нашим.

«Та» судьба Тургенева нам неизвестна. Можно говорить лишь об «этой», земной, посмертной – да и то временами лишь предположительно. Тургенев – образ, Тургенев – человек, поэт, писатель, уходя из жизни как-то, все же и остался в ней. Остался и среди близких, и среди тех, кто его никогда не видал, но читал книги, Тургеневым писанные.

И вот, прежде всего, сама Виардо. Тургенев ее жизнь украсил, но не сломил, не победил. Нельзя мерить ее меркой верной, преданной жены. И все-таки на Полине смерть Тургенева отозвалась сильно. Таковы единогласные свидетельства друзей. Две недели не выходила она к ученицам, ничего не делала, в себе перемалывала скорбь. Но была сдержанна, как всегда, деловита, может быть, казалась и холодноватой. В Россию хоронить прах его не поехала, но писала письма, полные большого потрясения… и, конечно, продолжала прежнюю жизнь: уроки, дети, правильное, строгое блюдение хозяйства. В дальнейшем (долгом еще) пути ее Тургенев как бы шел с ней рядом, спутником прохладным и меланхолическим, не кровным: образ поэзии, своевременно, однако же, угасший. По глухим намекам можно заключить, что и любовная ее жизнь продолжалась без него, несмотря на возраст. Так что Тургенев после смерти у Виардо: большой, прекрасный портрет в раме.

Тоже портретом, и тоже прекрасным, остался он и для Савиной – так же никогда его по-настоящему не любившей, но так же, как и Виардо, обаяние его испытавшей: и несмотря на всю холодность Савиной, на все, что было в ней от актрисы, какие-то по Тургеневу панихиды, на протяжении многих лет, цветы и слезы одной актерственностью не объяснишь. И в жизни Полины, и у Савиной были другие люди, более их опьянявшие. Но Тургенев все же единственный. Ни на кого не похож, никем не заменим. Неким «образом» он в них вошел – и остался. Да не одни женщины чувствовали так. Сами парадные французы, типа Ренана и Эдмона Абу, в надгробных речах Chapelle ardente Северного вокзала (перед отправкою праха Тургенева на родину) выразили это – сквозь всю условность и холодное великолепие речей. Выразили особенность, неповторимость Тургенева.

А в Вержболове, на русской границе, встретилось тело Тургенева с родиной (несмотря на разделение смерти, всем казалось, конечно, что именно сам «Тургенев» шествует по полям и перелескам российским). Он к России относился двойственно (любил – и часто осуждал). Россия обывательская, мало-мальски тронутая просвещением (не говоря уж о культурном круге), – вся вышла ему навстречу. Священники на станциях служили литии. Народные учителя, врачи, статистики, студенты, барышни, гимназисты, просто какие-то читатели толпами выходили к прибытию поезда. Приносили венки, прощались. (Вез тело Стасюлевич, и много натерпелся. Панихид служить не дозволяли (!), даже краткие литии иногда грозили быть прерванными отходом поезда! Стасюлевичу приходилось, едва заперев траурный вагон, на ходу вскакивать в поезд. В одном месте толпа так теснилась у гроба, что предложили ребенку проститься одному за всех – что и было исполнено: вышло хорошо, по-настоящему).

Так отнеслась Россия народная. Россия официальная иначе смотрела на дело. Некогда за статейку о смерти Гоголя молодого Тургенева выслали в деревню (к большой его пользе). Теперь сам он, старый и знаменитый, скончался – и хотя времена были другие, смерть его и предстоящие в Петербурге похороны вызвали опасения, какую-то застарелую боязнь «писателя»: вот он был либерал, а теперь хоть и умер, а того и гляди свинью подложит, демонстрацию какую-нибудь из-за него устроят и т. п.

Стасюлевич натерпелся не случайно. Министр внутренних дел гр. Д. Толстой и директор департамента полиции Плеве «принимали меры», чтобы свести к минимуму предполагаемые многочисленные встречи поезда с гробом на станциях… и устранить служение при этом панихид и литий. По этому поводу был оживленный обмен телеграмм с местными губернаторами, которым предлагалось «воздействовать на учреждения и отдельных лиц, желавших почтить память покойного депутациями и надгробными словами» (Кони). Отсюда и загадочная торопливость станционного начальства! Так что Стасюлевичу, на ходу вскакивавшему в вагон, казалось, что везет он «не прах великого писателя, а тело Соловья-Разбойника».