По ту сторону фронта - Антон Бринский

Во второй половине декабря возвратился Острый, которому, как я уже рассказывал, было поручено проникнуть в гестапо, — такой же аккуратный и щеголеватый, каким мы его отправили десять дней тому назад, — и тоже на бричке, но уже на другой, и лошади в ней были запряжены другие, и правил ими незнакомый нам кучер.

Острый показал мне свой документ агента гестапо, доложил, что он уже установил целый ряд связей. Он побывал в Польше, добрался до самого Люблина. Там тоже организуется антифашистское подполье и действуют партизанские отряды.

На обратном пути он познакомился в поезде с фашистом, ехавшим, по его словам, «в свое имение». Это был один из тех рабовладельцев-колонизаторов, которые хотели прибрать к рукам Украину. Самодовольный, тупо убежденный в своем неизмеримом превосходстве, в том, что он несет своим рабам культуру, что эти рабы самой природой созданы служить ему и работать на него, он, однако, снизошел до разговора с Острым на ломаном польском языке. А Острый, несмотря на все отвращение и ненависть, хорошо провел роль, показал свой жетон агента гестапо, чем заслужил расположение новоявленного помещика. Когда они вместе вышли с вокзала в Ковеле, немец пригласил:

— Если нам по дороге, я могу вас подвезти на своей бричке.

Он, вероятно, рассчитывал, что с надежным человеком ехать будет безопаснее. Просчитался помещик! На пустынной дороге Острый убил его. Кучер, такой же украинский крестьянин, как и Острый, вместе с ним приехал в наш лагерь и остался партизанить.

Острый недолго пробыл у нас, а уезжая, захватил с собой два чемодана. В них лежали замаскированные сверху взрывчатка и механизм, заводившийся на определенное время. Входя с таким чемоданом в офицерский вагон на линии Ковель — Люблин, Острый ставил чемодан под лавку, а сам на одной из ближайших станций будто бы отставал от поезда. Чемодан взрывался.

Пользуясь своим документом агента гестапо, Острый изъял на Ковельской почте целый мешок корреспонденций, но по ошибке взял не военную, а частную почту. Тут были письма к фашистским солдатам и чиновникам, письма на родину наших людей, томившихся в немецком рабстве. Пользы эта корреспонденция нам принесла немного, большинство ее пришлось сжечь. Но письма, адресованные советским людям, мы отправляли по назначению. Среди них нашлось и письмо любимой и любящей Людзи нашему партизану Гейко. Безнадежное письмо о голодной жизни, непосильном труде, небывалых издевательствах и — о любви. Полунамеками рассказывалось в нем, что украинских девушек везли на Запад, как скот, и на рынке продавали, как скот, даже в зубы заглядывали, а содержат теперь хуже всякой скотины. «Не беспокойся обо мне, милый, не думай, не жди, нам уже больше не встретиться, я пропащая…»

Больно было читать эти строки, и сначала мы не хотели посылать письмо Гейко (он остался в отряде Сидельникова), но потом решили: лучше хоть какая-нибудь весточка, чем ничего…

Скрипни зубами, Гейко, сжимай кулаки! Это не бессильная злоба. Мсти рабовладельцам, побеждай осквернителей нашей Родины! Береги глубоко в сердце свою ненависть и свою любовь! Надейся! Где бы Людзя ни была, как бы тяжело ей ни было, она жива…

Капитан Магомет

В отряде Насекина я познакомился и еще с одним примечательным человеком, который немалую роль играл в работе наших отрядов.

Однажды Яковлев сказал:

— Связь от Картухина.

И вошел — слегка вразвалку, как ходят борцы-тяжеловесы, — мужчина громадного роста и атлетического сложения. Под низковатым потолком землянки он казался настоящим богатырем. Анищенко, сам немалого роста, глядя на него снизу вверх, не мог скрыть своего восхищения:

— Вот это да! В первый раз встречаю. А еще я считал себя самым большим в отряде.

Рапортуя мне с четкостью старого кадровика, вошедший назвался капитаном Магометом. Лицо у него было темно-коричневым от загара. На лице выделялись большой нос и черные, словно гуталином намазанные, усики. Я принял его за кавказца.

— Вы что, не русский?

— Нет, я чистокровный украинец.

— Ну, садитесь — рассказывайте…

По-разному складывались партизанские судьбы. Одним удавалось быстро найти свое место в строю борцов с захватчиками; другие долго, не зная покоя, сквозь все трудности и бедствия оккупации, в одиночку шли по разоренной земле, прежде чем найти это место.

Лев Иосифович Магомет командовал в 1941 году дивизионом АИР, который дислоцировался в Павурске. С самого начала войны участвовал он в боях. Пришлось отступать. На болотистых берегах Оржицы в жестоком сражений артиллеристы потеряли большую часть своей техники и почти половину личного состава, но продолжали пробиваться на восток, стараясь выйти из окружения. Потом Магомет был тяжело контужен; его подобрали местные жители, и он остался лежать в крестьянской хате после отхода наших частей. Когда поднялся на ноги, линия фронта была уже далеко. Идти туда по незнакомым дорогам, в одиночку переходить линию фронта — удастся ли это? Не вернее ли в тылу фашистов начать борьбу с ними? Призыв к партизанской войне брошен, в народе ходят слухи, что она уже началась. Вот и ему: дойти до тех мест, где он родился и рос, где каждый камень знаком, найти старых друзей, надежных товарищей для этой борьбы.

Так он и решил и пошел не на восток, а на запад, потому что родился и рос в городке Сквира. Киевской области.

Пробирался от хутора к хутору, от села к селу, и само собой получалось, что дорога его почти совпадала с дорогой недавнего отступления. Вот и Оржица.

Здесь — вон с той высотки — били советские орудия по фашистским танкам. До сих пор торчат среди поля горелые машины и белеют кресты на броне. А тогда, прорвавшись с тыла и фланга, они ползли по этим полям, плевались огнем, грозили смести все на своем пути, сравнять все с землей… А потом молотила фашистская авиация, именно молотила: волна за волной, бомба за бомбой, разрывы сливались в сплошной гул. И снова ползли танки.

Здесь, когда надо было выходить из кольца, советские солдаты сами подорвали часть своих орудий, разбили, поломали, закопали в землю драгоценнейшие приборы и инструменты. Многие из них лежат теперь под этой землей.

Лев Иосифович, невольно замедлял шаги, сворачивая с дороги, останавливался перед исковерканными орудийными лафетами, перед почти неузнаваемыми грудами металла. И ему казалось, что он видит лица людей, которых уже нет на свете, слышит сквозь грохот боя их хриплые голоса.

Как потерянный, не замечая людей, прошел он Оржицу, а потом сел или, может быть, упал на обочине пустынной дороги и — нечего скрывать правду — дал волю слезам и словам.