Кошмар: моментальные снимки - Брэд Брекк

Почти на полгода я потерял его из виду. Я ещё подумал тогда, что это не к добру. Наверное, успокаивал я себя, так хочет Билли. Наверное, я напоминаю ему о вещах, о которых ему не хочется даже заикаться.

В последнем письме ко мне, уже на пути в Азию, он писал о том, как здорово всё складывается. Как долго он мечтал о таком случае и надеялся, что ему удастся превратить это путешествие в дерзкую операцию по уничтожению противника — повсеместно, вплоть до обрывистого края Неведомого; мечтал, что операция продлится столько же, сколько длилась в том, другом мире, что в руках он будет сжимать АК-47, на поясе будут болтаться гранаты, а рюкзак будет до отказа набит автоматными рожками.

Он писал, что хочет снова вступить в бой, и считал, что едет в нужном направлении. Что у него будет много свободного времени, потому что эта работа не бей лежачего, и что он уже планирует на выходные вылазки в Бангкок, Сайгон (ныне Хошимин) и Куала-Лумпур — поближе к алкоголю, наркотикам и красивым восточным тёткам, которые помогут ему всё вспомнить и, таким образом, всё забыть…

— Я на верном пути, старик, не стоит оглядываться! — писал он до отлёта в Карачи.

Он не оставил адреса для связи, и я скрипел зубами и переживал за него, пока он пропадал.

Я думал, что Билли отправился искать свою смерть, которую, как он считал, он заслуживает за то, что творил во Вьетнаме. За грехи, которые он не мог сам себе простить, и с которыми, как оказалось, жить было почти невозможно.

А вдруг это окажется правдой, что если он найдёт то, что искал, на каком-нибудь гиблом азиатском поле боя?..

Надеюсь, при нём есть какие-нибудь документы, чтобы нам с Кейти потом не пришлось долгие годы ломать голову над тем, что с ним стряслось.

Он позвонил мне снова в январе 1986-го. Сообщил, что связался с шайкой контрабандистов, перевозящих оружие из Пакистана в Иран. Как раз перед Рождеством где-то на иранской границе один из рейдов дал осечку. Был бой, несколько его спутников были убиты. Он чудом выкарабкался, добрался до Карачи, бросил эту работу, потому что по-настоящему испугался, и со всем своим скарбом вернулся к Кейти.

Попав домой, он решил на время утихомириться, порыбачить с полгодика у берегов Новой Англии и Ньюфаундленда. Билли сказал мне, что последнее время слишком рьяно испытывал удачу — удача стала выдыхаться.

Билли.

Билли был словно одержим мыслью о смерти, потому что каждый раз, когда звонил, он произносил…

— Я только что вернулся с рыбалки, Брэд, и хочу, чтобы ты знал: я ещё жив.

Он говорил, что написал завещание и отдал распоряжения на случай своей смерти и что если в море с ним что-нибудь случится — не дай Бог — тогда он оставляет мне дедовский дробовик в память о себе.

Судя по его словам, я понял, что он до сих пор во власти Индокитая. Призраки не покидали его. Они следовали за ним по далёким морям и тридевятым землям и, невзирая на количество алкоголя и наркотиков, которыми он накачивал свои мозги, они заставляли его помнить о зле, которое он творил там.

Навязчивые воспоминания теперь беспокоили его даже больше, чем раньше. Эта мука длилась 24 часа в сутки. Он не находил выхода и впадал в отчаянии, и с каждой неделей это отчаяние углублялось и со всё увеличивающейся скоростью толкало его к какому-то очень важному решению.

Может быть, он был на пути к смерти. Может быть, он шёл к этой точке с самого момента возвращения домой. Но, так или иначе, он встретил смерть как друга…

Я понимаю его. В 70-ые годы я сам заигрывал со смертью…

В смерти, говорил Билли, он найдёт освобождение от боли. В смерти он найдёт любовь и радость, сострадание и понимание, не ведомые ему ранее. Он смирится с самим собой. И, в конце концов, сможет дать самому себе прощение.

И самое главное, говорил он, он обретёт мир, которого ему не доставало в жизни.

Глава 52

«Одержимость»

«Мы расстались с Мэрилу в 1973-м и не виделись до 1978-го. Она прекрасная актриса, играет очень убедительно. Я действительно поверил в то, что она лечилась и шла на поправку. Она замечательно играла роль девушки, которую я брал в жёны, которую любил, которая так много для меня значила, пока я был во Вьетнаме, и которую я всегда хотел в ней видеть. Но это был совсем другой человек. Чёрт сидел у неё внутри. Я это понял только после того, как приехал к ней в Фэрфилд. В тот вечер, уложив детей спать, мы пошли в спальню. Тогда-то она и сбросила Маску, перестала играть, и наружу выбрался знакомый мне дьявол. Переодеваясь в ночную сорочку, Мэрилу стояла ко мне спиной. Я следил за ней, счастливый, что вернулся, и вдруг услышал этот низкий хриплый голос. Голос заметил, что меня одурачили, и засмеялся.

Этот голос не принадлежал Мэрилу, и я перепугался до колик. Она обернулась — я не узнал её лица. Оно полностью изменилось. Это уже не была привлекательная молодая женщина. Это снова был чёрт. Лицо исказила дьявольская гримаса. Я почувствовал мощь Мэрилу. Она налилась силой. Дyхи дома стали теснить меня, мучить, терзать и выворачивать наизнанку. Ничего подобного со мной раньше не было. Это был натиск, очень мощный натиск. Я растерялся. Дом был её берлогой, а спальня — гнездом, где она становилась особенно могущественной. Испуганный до глубины души, я ушёл из спальни на диван. Чем дольше я оставался в доме, тем хуже мне становилось. Я не мог двигаться. Не хватало энергии. Я не мог ничем заниматься. Я быстро терялся. Противопоставить этому я не мог ничего. Не знал, как. Силы иссякали. Что-то меня сковывало. Я чувствовал, как оно высасывает мою внутреннюю силу. Всякий раз, когда я смотрел на Мэрилу, меня охватывал страх, отвращение и ненависть. Словно рядом со мной жила змея. Это чудище пожирало мою душу. Я не слабый человек. Я могу встретить с открытым лицом всё что угодно. За исключением одного…

Дьявола…»

У нас с Мэрилу был странный брак. Мы могли лупить друг друга, но не успевала кровь свернуться, как мы уже целовались в медленном танце под яркой летней луной и плавно перемещались в спальню — а там всё начиналось сначала, ибо душа моя не покинула бордели Сайгона, и вместо любви получалась какая-то злобная месть.

Очень скоро я понял, что не стоит ни с кем обсуждать Мэрилу и наши домашние дела. Я пробовал несколько раз, но мне никто не верил. Я был алкоголиком и, как все алкоголики, жил двойной жизнью, этакий доктор Джекилл и мистер Хайд во плоти. Днём я был трудягой, семьянином, лезущим из кожи вон, чтобы всё было в ажуре. А ночью становился живым кошмаром в отношениях с Мэрилу. Мы ссорились и мирились, ссорились и мирились. Конца-краю не было видно этим ссорам…

На работе никто не знал о моих пьяных вспышках ярости, и даже если б кто-нибудь рассказал об этом, сомневаюсь, чтобы коллеги в это поверили. На работе днём я абсолютно отличался от себя ночью: ночью я прятался и подстерегал, сражался и пил.

В действительности я был не такой как все. Моё самосознание раскололось надвое. Днём я изо всех сил пытался жить в ладу с моими идеалами. Но ночью болезнь брала верх, и я тихо перемещался в туман, на сумрачную, больную половину.

Когда я трезвел, уже Мэрилу сходила с ума и, погружаясь в свою собственную шизофрению, пыталась зарезать меня мясным ножом; этому тоже никто б не поверил.

Я только-только встал на путь трезвости, а для алкоголиков характерно распространять ужасные выдумки о жёнах. В большинстве своём эти истории сильно преувеличены или же просто враньё.

В моём же случае всё это было правдой, но такой дикой, что никто не верил моим словам, даже если я приукрашивал рассказ и выставлял Мэрилу в лучшем свете, чем на самом деле. Когда в доме не всё складно, мужчины склонны преувеличивать негатив и ругать жён. И хоть я опускал в рассказе худшие части, люди всё равно смеялись и говорили: «Да иди ты, Брэд…»

Мне не верили ни мои родители, ни родители Мэрилу, ни друзья по работе, ни товарищи по группе АА. Полиции я и сам не собирался ничего докладывать из боязни, что меня потащат в психушку. Ведь, в конце концов, алкоголиком был я. А тенденция такова, что на слова алкаша либо делают скидку, либо обвиняют его во всех грехах. Поэтому я научился держать рот на замке и ни с кем о ней не говорить.

Я придерживаюсь такой политики и сегодня. Представьте, что на собрании в АА я делюсь своей жизнью с Мэрилу. И что я вижу? Люди начинают нервничать: ёрзают, потирают руки, вертят головой и пучат глаза — вот вам первые признаки недоверия. Как только я чувствую это, я останавливаюсь и переключаюсь на другую тему.

Крис, мой старший сын, вытвердил тот же урок. В школе он пытался рассказывать о происходящем дома и о том, что вытворяет его мать, однако и дети, и учителя долдонили как один: «Да что ты, мать не может так поступать…»

Поэтому, когда ему нужно поговорить, он звонит мне и говорит: «Папа, ты единственный, с кем я могу поговорить, кто понимает меня, кто знает, что я не вру…»