Эхо прошедшего - Вера Андреева

Стоит ли говорить, с каким восторгом мы с мамой согласились принять это необыкновенное предложение!

С этого дня и начались наши занятия с мисс Пэгг. Надо сказать, что у этой великодушной женщины было высшее филологическое образование и у себя в Англии она преподавала в университете, а одно время была диктором лондонского Би-би-си.

Да, я постигла все тонкости английского языка, я писала на нем сочинения на вольную тему, переводила Тургенева и даже блоковскую «Незнакомку»… Но это было в конце рокового месяца, а в начале занятий мое распределение дня было таково: после обеда мы занимались без передышки три часа, а все остальное время дня, а то и ночи — часов до двенадцати — я посвящала зубрежке заданных уроков. Сколько она мне задавала! Какой-то ужас иной раз охватывал меня: страниц пять грамматики, огромное стихотворение наизусть — ужасный Шекспир, со своим архаическим, тяжеловесным языком! — огромный кусок перевода с английского и еще больший с русского на английский, сочинение на заданную тему — например: «Прогулка по зимнему лесу»… И это все на один день!

Как я зубрила! Целый божий день без передышки, едва успевая наскоро перекусить, я твердила английские слова, из меня так и сыпались английские неправильные глаголы. Даже во сне меня преследовала тень отца Гамлета и три ведьмы из «Леди Макбет», которые повторяли: «Леший крикнул, кот мяукнул — пора, пора!»

Мы проштудировали с мисс Пэгг все возможные варианты вопросов, которые только могут возникнуть в самом воспаленном воображении экзаменующих. Я вызубрила во всех нюансах и подробностях свою собственную биографию, а мое страстное желание работать медсестрой в Американском госпитале было составлено в таких убедительных и трогательных выражениях, что должно было смягчить самое закостенелое сердце.

И вот настал день, когда мы с мисс Пэгг перешагнули порог госпиталя: она вся дрожащая и взволнованная, я тоже взволнованная, но старающаяся не подать виду, — я чувствовала себя подобно некому сосуду, наполненному до краев цитатами из Шекспира, Голсуорси и из собственной программной речи. Мисс Пэгг, благословив меня в последний раз, осталась в холле, а я деревянной походкой пошла по коридору к заветной двери.

Мисс Харелл сидела все за тем же столиком, — казалось, она не сходила с этого места весь месяц. На ее мраморном белом лице отразилась смесь чувств, среди которых явно преобладало удивление, явно переходящее в возмущение. Сейчас она меня выгонит, поняла я и поскорее заговорила на чистейшем английском языке, прося прощение за свое вторжение, но вот я осмелилась прийти еще раз… все это время я усердно изучала язык, и мне кажется, что приобрела некоторые знания и могу надеяться поступить в школу… По мере того как я говорила, рыжеватые брови мисс Харелл поднимались все выше на ее лбу, а зеленоватые глазки сделались почти квадратными. Жестом прервав мою речь, она проявила живость, совершенно не свойственную ее виду мраморной статуи, и поспешно вышла из комнаты. Через несколько минут она вернулась в сопровождении нескольких женщин и, широким жестом показывая на меня, сказала:

— Вы только послушайте, как говорит эта девушка! Месяц тому назад она не понимала ни слова по-английски, даже поздороваться не умела, и вот сейчас… Говорите, пожалуйста, мисс, расскажите преподавательскому персоналу, как вы сумели в один месяц выучить язык?

И вот я без запинки, употребляя самые изысканные выражения, стала отвечать на самые заковыристые вопросы. Легко и непринужденно слова слетали у меня с языка, повергая преподавателей и мисс Харелл в состояние, близкое к тому, какое испытал бы человек, увидя внезапно собаку с двумя головами, — не может быть! Это был настоящий триумф, и в конце разговора мисс Харелл встала и пожала мне руку:

— Можете считать себя принятой, мисс Андрейев, — она что-то такое сделала из моей фамилии, что я с трудом поняла, о ком речь.

Бедная дрожащая мисс Пэгг со страхом поднялась мне навстречу, но мое сияющее лицо сказало ей все, — она обняла меня и заплакала… Так и вышли мы, обнявшись и всхлипывая, из ворот госпиталя.

Весь август я провела в одиночестве — все наши уехали к морю, а я должна была сшить четыре форменных платья, в два раза больше передников, приготовить все мелочи, перечисленные в выданной мне бумаге, и главное, было необходимо сделать прививки.

И вот наконец первое сентября — и я со своим чемоданом прибыла в Американский госпиталь уже как полноправный член коллектива школы. В этом году первый класс «пробэйншионерс», то есть «взятых на пробу», состоял из двадцати человек самых разных национальностей. Больше всех было русских — три девушки, две француженки, две американки, две немки, остальных — шведок, норвежек, венгерок — по одной. В общем, девушки были настолько все разные и их языки отличались друг от друга, что все были просто принуждены разговаривать между собой по-английски, что было очень даже полезно для практики. Десять человек, со мной в том числе, и второй русской — баронессой де Сталь фон Гольштайн (о том, что эта белобрысая, с огненным румянцем на щеках, очень живая, вечно куда-то спешащая, вечно жалующаяся на жару и духоту девушка — баронесса, долго никто не знал, она себя называла просто Марина Сталь), поместили в большой комнате-дортуаре. В небольшом холле перед дортуаром нам подавали завтрак, состоящий обыкновенно — о роскошь! — из теплых рогаликов с маслом, джемом из апельсиновых корочек — специально английский джем, удивительно вкусный! Была еще и ветчина, и горячие яйца всмятку, и тарелки с традиционной «порридж» — овсяной кашей.

Мы ходили на лекции по анатомии, физиологии, патологии и даже изучали предмет под названием «этика сестры милосердия» — его преподавала сама мисс Харелл. После ежедневной зубрежки нас приглашали в специальные кабинеты для прохождения практических занятий. В кровать ложилась какая-нибудь из учениц, и преподавательница показывала, как надо обмывать тяжелобольного, лежащего в постели, как переменить под ним белье. Все это было интересно и совсем нетрудно, хотя постелить постель согласно требованиям преподавательницы являлось целой наукой: были постели для легко больных, для тяжелых, специально убранная постель для больного после операции, сделанной под наркозом, — тут были бесчисленные предметы, обязательно разложенные на ночном столике: и графин с водой, и стакан, и деревянные палочки, и особенная мазь, и флакончик со скипидаром и еще с чем-то, почкообразная миска, которую надо было поднести больному, когда после наркоза его начнет тошнить, бумажные салфетки… Как просто все это запоминалось по сравнению с той зубрежкой, какую я проделала с мисс Пэгг!