Льюис Кэрролл - Нина Демурова

А теперь я мечтаю о том (возможно, я слишком многого хочу?), чтобы мою книжку читали дети от нуля до пяти лет. Читали?! Нет, конечно! Я хочу, чтобы ее листали, ласкали, трепали, мяли и целовали эти крошки с ямочками на щеках, которые не знают грамоты и едва научились говорить, как надо, — они так весело шумят в детской, наполняя наши сердца глубокой радостью!..»

Конечно, «Алиса для малышей» непохожа на «Приключения Алисы в Стране чудес». Там нет ни удивительных приключений, ни странных персонажей с их диковинными речами, ни нонсенса, ни стихов. Да их и не может там быть! Эту небольшую книжку с картинками, в которой Кэрролл знакомит маленьких читателей (точнее, слушателей) с некоторыми — конечно, предельно упрощенными — персонажами и событиями «большой» книги, можно назвать введением в нее; автор надеялся, что в будущем подросшие малыши ее прочитают.

Позже помимо предисловия, адресованного матерям, Кэрролл снабдил свою новую книжку «Пасхальным приветствием каждому ребенку, любящему Алису». Впервые это приветствие было издано приложением к «Алисе в Зазеркалье», но автор хотел, чтобы его прочли все — и взрослые, и дети, когда они выучатся читать. Как видим, это уже другой, новый Кэрролл, которого мы прежде не знали. Впрочем, будет, пожалуй, вернее сказать, что он повернулся к нам другой стороной. Он и впрямь был очень многообразной личностью.

Глава восемнадцатая

Поздние годы

Кэрролл по-прежнему любил театр. Но порой случались эпизоды, которые смущали его. Конечно, он всегда подчеркивал, что не ему предъявлять пуританские требования к театру, однако настаивал на том, что на сцене не должно происходить ничего, что могло бы оскорбить глаза и уши «настоящей леди». Еще в середине 1870-х годов он обидел своей щепетильностью актрису, пригласившую его с двумя друзьями в «Лицеум» на «Гамлета» в постановке прославленного Ирвинга и предоставившую в их распоряжение королевскую ложу. В фарсе, который давали после Шекспира, прозвучало слово «Проклятье!». Кэрролл написал своей знакомой письмо, в котором решительно возражал против употребления этого слова. (Заметим, подобные слова в «Гамлете» такой реакции у него не вызывали!) Актриса не ответила, и всякие отношения с ней и ее супругом были прерваны.

Кэрролл особенно возражал против использования в шутках библейских цитат, на что были горазды не только театральные люди, но даже порой и оксфордские священники. В этих случаях он обычно писал виновникам или, если представлялась возможность, выражал свое мнение устно.

Однако позднее в высказываниях Кэрролла о театре начинают звучать и иные ноты. В июне 1888 года он опубликовал в журнале «Театр» статью «Подмостки сцены и дух пиетета», изложив в ней мысли, которые давно занимали его. Он начинает с обещания, что эта статья не является, как часто бывает, замаскированной проповедью:

«Я хочу поговорить с читателем, который посещает театр или сам пишет для театра и, возможно, удостоит меня своим вниманием как человека — не как церковнослужителя, не как христианина, даже не как верующего в Бога, но просто как человека, который признает (это действительно очень важно), что существует различие между добром и злом, который понимает, что от злых людей и злых поступков происходит большая часть бед в жизни, если не все беды. И разве не может также слово “добро” иметь более широкое значение, нежели то, которое обычно используется? Разве не может оно по справедливости включать в себя всё, что есть смелого, мужественного и истинного в человеческой природе? Несомненно, человек может почитать эти качества, даже если он не принадлежит ни к какому из религиозных вероисповеданий».

После столь смелого и неожиданного для священнослужителя вступления он, ссылаясь на лекцию историка Робертсона, приводит поразительный пример признания мужества врага у разбойничьих племен Верхнего Синда (на территории современного Пакистана): одержав победу в одной из битв, те почтили память павших врагов, повязав им на кисти рук красные шнурки — знак мужества, которым они отмечали своих убитых. Подобное почитание нередко увидишь на сцене. Кэрролл пишет:

«Я подразумеваю под почитанием просто веру в некое доброе и невидимое создание, находящееся вне пределов человеческой жизни, как мы ее понимаем, и над ними; создание, перед которым мы чувствуем себя ответственным. И я считаю, что “почитания” заслуживают самые деградированные виды “религии” как воплощение в конкретной форме принципа, который самый ярый атеист не боится почитать теоретически. Эти предметы можно классифицировать под двумя заголовками, в соответствии с тем, как они связаны с принципом добра и с принципом зла. Под первым заголовком мы можем назвать Божество и добрых духов, акт молитвы, места поклонения и священнослужителей; под вторым — злых духов и грядущее наказание».

Он тут же спешит пояснить: «Непочтительность, с которой иногда обращаются с такими темами как в театре, так и вне его стен, отчасти может быть объяснена тем, что ни одно слово не имеет неразделимо закрепленного за ним значения; слово означает то, что подразумевает под ним говорящий, и то, что понимает под ним слушающий, и это всё». Подобные идеи Кэрролл уже развивал в работах, опубликованных ранее. Интересно добавление, сделанное автором: «Эта мысль может послужить для того, чтобы уменьшить ужасное впечатление от некоторых слов, используемых низшими классами, которые (и это утешает) представляют собой набор бессмысленных звуков»[157].

Кэрролл останавливается на некоторых спектаклях, входивших в то время в репертуар ведущих театров. Большую часть из них он одобряет, с радостью отмечая реакцию зала, освистывающего злодея и тепло встречающего героев, творящих добро. Впрочем, к величайшему сожалению автора, на подмостках не всё благополучно.

Его смущает слишком частое употребление на театральных подмостках клятв или фраз, «произносимых пренебрежительно или в шутку», в которых имя Господа упоминается всуе. Вину за это, полагает Кэрролл, следует возложить скорее на общество, чем на театр. Его современники постоянно употребляют для простого подшучивания такие фразы, как «Бог мой!», «Господи Боже!». Подобное употребление он находит и у Шекспира, и даже «у такой утонченной писательницы, как мисс Остин, которая может заставить молодую леди сказать: “Господи, как мне должно быть стыдно, что в тридцать два года я еще не замужем!” (“Гордость и предубеждение”). Когда подобные слова довольно часто употреблялись в разговорной речи, они не несли никакого смысла, однако, произносимые со сцены в наши дни, они режут слух».