Эволюция бога: Бог глазами Библии, Корана и науки - Райт Роберт

В главе 13 мы видели, что нравственно обусловленной загробной жизни, идея которой занимает центральное место в христианстве, ждали в Египте задолго до времен Иисуса: при дворе бога Осириса нравственный облик покойного оценивали и соответственно определяли его дальнейшую участь. Не будем вникать в богатую символику этого судебного процесса. Когда покойный клялся в своей нравственной чистоте, истинность его слов подтверждали, кладя его сердце на весы и сравнивая его с перышком, которое символизировало Маат, богиню истины. (Это был напряженный момент. Рядом стояла Амат-пожирательница, ужасная богиня, которая съедала покойного, если сердце выдавало его)[1079]. Осталось разрешить вопрос: действительно ли эти люди, как они утверждали, с уважением относились к чужой собственности и личности других египтян, даже слуг и нищих.

Однако перо на этих весах Судного дня было не просто символом Маат, богини истины, следовательно, не только индикатором правдивости. Сама Маат олицетворяла маат — род метафизической субстанции, состоящей из истины, порядка и мировой гармонии[1080]. Одной из задач фараона было представить маат богам, и тем самым поддерживать ненадежный порядок в мире. Египетские тексты учили людей «жить в маат», то есть вести высоконравственную жизнь, и тем самым помогали фараону. Поэтому когда египтяне, помня о грядущем дне подведения итогов, культивировали маат, они боролись не просто с собственной смертностью, а против распада общества. И Осирис, которого иногда называли «господином маат», символизировал именно эту двойную борьбу[1081]. Ибо он (в этом и многих других отношениях подобный Иисусу) был богом, воскресшим из мертвых, а Сет, бог, убивший Осириса, в дальнейшем восторжествовавшего над ним после воскресения, был богом хаоса.

Вполне возможно, что эту сюжетную линию, основы которой закладывались несколько тысячелетий назад, так и не удалось превзойти как мифическую оценку нашей ситуации: либо мы стремимся к нравственной истине, которая прежде всего предусматривает уважение к другим людям, либо растворяемся в хаосе.

Собственно, ни одна религия не превзошла древнеегипетскую по силе мотивации этого стремления: только благодаря стремлению тебе обеспечена вечность в состоянии блаженства. Как мы уже видели, практически все религии связывают общественное спасение с тем или иным видом индивидуального спасения, но вечное блаженство лидирует в рейтинге индивидуальных спасений, если расставить их по силе мотивации. Христиане и мусульмане почти достигли этого уровня, но не превзошли его.

В наши дни этот стимул годится не для всех. Множество людей не верит в загробную жизнь, вероятно, их количество растет, как и количество хорошо образованных людей. Очень многие не считают, что стремятся к личному спасению в каком-либо другом смысле. Отсюда вытекает вопрос: как в современном мире применить проверенную временем формулу укрепления социальной ткани — создание прочной связи между индивидуальным и общественным спасением? Если многие вообще не стремятся к спасению, как приблизиться к нравственной истине — обязательному условию для него?

К счастью, выясняется, что к спасению стремятся все. Напомню, что слово «спасение» (англ. salvation) происходит от латинского слова, означающего целостность, неповрежденность, крепкое здоровье. А верующие, атеисты и агностики в равной степени стремятся оставаться в хорошем душевном здоровье, следить, чтобы не пострадали их психика или дух (как бы они их ни называли), чтобы душа и тело сохраняли целостность. Можно сказать, что они стремятся предотвратить хаос на индивидуальном уровне.

Следовательно, проблему связи индивидуального спасения с общественным можно выразить симметричным, но более светским языком: важно связать стремление избежать индивидуального хаоса со стремлением избежать общественного хаоса. Или: связать стремления к социальной и душевной невредимости. Или: связать стремление к личной целостности со стремлением к целостности общества. Или: связать стремление к гармонии и в душе, и в обществе.

Или как угодно еще. Язык обусловлен контекстом: набожные приверженцы авраамических религий будут пользоваться языком, отличающимся от языка адептов нью-эйдж, агностиков-необуддистов, светских гуманистов и так далее. Некоторым поможет воспрянуть духом мысль, что стремиться к личному спасению, связанному с общественным спасением, — значит приводить себя в соответствие с мировым замыслом, явленным в истории, а кому-то не поможет (либо потому, что они не считают замысел явленным, либо потому, что им до него нет дела). Но как бы мы ни описали эту связь, какой бы ни была природа мотивирующей структуры, эта связь окажется эффективной для достаточно высокого процента людей в мире. Спасение общества при этом может и не приниматься во внимание в зависимости от степени, в которой отдельные люди, стремясь к собственному спасению, расширяют свое нравственное воображение, и следовательно, — круг нравственного внимания.

Будущее Бога

Рискуя показаться зацикленным на неуникальности авраамических религий, скажу: это расширение нравственного круга — еще одна сфера, в которой неавраамические религии порой превосходили авраамические.

Возьмем буддизм под влиянием правителя Индийской империи III века до н. э. Ашоки, с которым мы уже встречались в главе 12. Обращение Ашоки в буддизм, как и более позднее обращение Константина в христианство, прочно обеспечило новой религии место на имперской платформе. А акцент буддизма на братолюбии и милосердии, как и подобные христианские акценты в Древнем Риме, оказался полезным для сплочения многонациональной империи. Вместе с тем, как и в раннеисламских халифатах, и в отличие от Константина, Ашока требовал уважения к другим религиям империи и никогда не призывал к обращению в буддизм.

Словом, Ашока сочетал лучшие авраамические традиции двух имперских религий. А потом усовершенствовал их. В то время как христианство и ислам были причастны к священным войнам империй, Ашока осудил завоевания, приведенный в ужас событием, которое предшествовало его обращению в буддизм и спровоцировало его — собственным кровопролитным завоеванием соседнего региона. «Самая важная победа, — говорил он, — это победа нравственная». Так «бой барабанов войны» был вытеснен «призывом к Дхарме», на путь нравственной истины[1082].

Что если бы авраамические религии действительно отказались считать себя уникальными, прониклись уважением друг к другу, и в итоге — к неавраамическим религиям? Несомненно, многие христиане, иудеи и мусульмане восприняли бы это как оскорбление их веры. Однако такое положение вещей имело бы определенное оправдание. В основе каждой веры лежит убежденность в существовании нравственного порядка, и для развития авраамической концепции Бога это было бы еще одним свидетельством существования такого порядка. Упорные притязания иудеев, христиан или мусульман на особую законность могут отчасти лишить эти религии убедительности. Как говорил Ашока в другом контексте: «Если человек превозносит свою веру и принижает другую из преданности собственной и желания прославить ее, он наносит большой ущерб своей вере»[1083].

ПРИТЯЗАНИЯ ИУДЕЕВ, ХРИСТИАН ИЛИ МУСУЛЬМАН НА ОСОБУЮ ЗАКОННОСТЬ МОГУТ ОТЧАСТИ ЛИШИТЬ ЭТИ РЕЛИГИИ УБЕДИТЕЛЬНОСТИ

Не безумие ли это — попытки вообразить себе день, когда авраамические религии осудят не только свои притязания на уникальность, но и притязание на уникальность авраамических религий в целом? Вообразимы ли вообще столь радикальные перемены в характере Бога? Столь радикальные перемены уже происходили, и не раз. В новой метаморфозе не было бы ничего нового.