451° по Фаренгейту. Повести. Рассказы - Рэй Брэдбери

сказала Джейн. – Спасибо за колечко. Оно мне впору.

– Спасибо за гребень. Такой милый.

– Спасибо за фотографию маленькой девочки.

– Вернитесь… я вам их не дарила! – закричала миссис Бентли вслед им, сбегающим по ступенькам. – Они мои!

– Стойте, – сказал Том, догоняя девочек. – Отдайте!

– Нет уж, дудки! Она их украла. Они принадлежали другой маленькой девочке. Она их стащила. Спасибо! – прокричала Алиса.

Как она их ни увещевала, девчушки исчезли, как мошки в темноте.

– Мне очень жаль, – сказал Том, глядя с лужайки на миссис Бентли, и ушел восвояси.

«Они отобрали у меня колечко, гребень и фотокарточку, – думала миссис Бентли. – Я опустошена, опустошена! У меня взяли часть моей жизни».

Ночь она пролежала не смыкая глаз, в окружении сундуков и безделушек. Обведя взглядом аккуратные кипы и стопки всякого добра, игрушек и оперных плюмажей, она вопросила вслух:

– Неужели все это принадлежит мне?

Или же это изощренные уловки старой дамы, которая пытается убедить себя в том, что у нее было прошлое? Время проходит бесследно. Человек всегда живет в настоящем. Может, некогда она и была девочкой, но не сейчас. Ее детство прошло, и ничто не в силах его вернуть.

В комнату ворвался ночной ветер, и белая занавеска забилась о черную трость, вот уже много лет прислоненную к стене в компании всякой всячины. Трость задрожала и брякнулась с деревянным стуком на лунную дорожку. Блеснул ее золотой ободок. Мужнина оперная трость. Казалось, это он по своему обыкновению указует тростью в ее сторону, обращаясь к ней своим печальным мягким урезонивающим голосом в тех редких случаях, когда у них случались размолвки.

– Дети правы, – сказал бы он. – Ничего они у тебя не слямзили, моя дорогая. Здесь и сейчас эти вещи принадлежали не тебе, а ей – той, другой твоей ипостаси, давным-давно.

«О-о», – сказала себе миссис Бентли. Потом, как на старинной граммофонной пластинке, шипящей под стальной иглой, ей вспомнился один разговор с мистером Бентли… Утонченный мистер Бентли, с розовой гвоздикой в петлице, говорил ей:

– Моя дорогая, ты никогда не постигнешь время. Ты вечно пытаешься быть той, кем была, а не той, кто ты есть сегодня вечером. Чего ради ты копишь театральные билеты и программки? Они будут только причинять тебе боль. Выбрось их, дорогая.

Но миссис Бентли их упорно хранила.

– Ничего не получится, – продолжал мистер Бентли, отпивая чай. – Сколько бы ты ни пыталась оставаться той, кем ты некогда была, ты можешь быть только той, кто ты есть здесь и сейчас. Время завораживает. Когда тебе девять, ты воображаешь, будто тебе всегда было и будет девять. Когда тебе тридцать, кажется, ты навсегда нашла приятное равновесие на краешке среднего возраста. А когда тебе стукнет семьдесят, то тебе семьдесят, раз и навсегда. Ты застреваешь то в молодости, то в старости, но ты живешь в настоящем, и, кроме настоящего, ничего не существует.

Это был один из немногих, но дружеских споров в их тихой супружеской жизни. Он никогда не одобрял ее увлечения барахлом.

– Будь той, кто ты есть, схорони то, чем ты не являешься, – говорил он. – Билетные корешки – самообман. Хранение всякой всячины – фокус-покус с зеркалами.

Что бы он сказал, будь он жив?

– Ты сохраняешь коконы, – вот что бы он сказал. – Корсеты, в некотором роде, которые уж никогда не будут тебе впору. Так зачем их сохранять? Ты ни за что не докажешь, что когда-то была молода. Фотографии? Нет. Они лгут. Ты не имеешь ничего общего с фотографией.

– Справки, свидетельства?

– Нет, дорогая. Ты – не дата, не чернила, не бумага. Ты – не сундук с хламом и пылью. Ты – это только ты, здесь, сейчас, в настоящем.

Миссис Бентли кивнула своим воспоминаниям и вздохнула с облегчением.

– Да, я поняла. Поняла.

Трость с золотым ободком тихо лежала на залитом лунным светом ковре.

– Утром, – сказала она, обращаясь к трости. – Я предприму решительные меры и стану только собой и никем более из прошлых лет. Да, вот как я поступлю.

Она уснула…

* * *

Утро выдалось сияющим и зеленым. У ее двери, тихонько постукивая по москитной сетке, стояли те самые девочки.

– Найдется для нас еще что-нибудь, миссис Бентли? Из вещей маленькой девочки?

Она провела их по коридору в библиотеку.

– Бери.

Она протянула Джейн платье, в котором играла роль дочери мандарина, когда ей было пятнадцать лет.

– И это бери. И это.

Калейдоскоп. Увеличительное стекло.

– Забирайте, что хотите, – сказала миссис Бентли. – Книги, коньки, куклы. Всё. Они ваши.

– Наши?

– Только ваши. А вы поможете мне справиться с одним маленьким дельцем через час. На заднем дворе я собираюсь запалить большой костер. Да. Опустошаю сундуки, выбрасываю мусор для мусорщика. Он мне не принадлежит. Ничто никому никогда не принадлежит.

– Поможем, – пообещали они.

Миссис Бентли провела участников шествия на задний двор с полной охапкой всякого добра и коробком спичек в придачу.

Все лето на веранде миссис Бентли, как пташки на проводах, сидели в ожидании две маленькие девочки и Том. И как только раздавался серебряный перезвон, устроенный мороженщиком, дверь отворялась, миссис Бентли выплывала наружу, опустив руку в зев среброустого ридикюля. И полчаса они находились на веранде, дети и пожилая дама, и смеялись, погружая холод в тепло, поглощая шоколадные сосульки. Наконец-то они стали добрыми друзьями.

– Сколько вам лет, миссис Бентли?

– Семьдесят два.

– А сколько вам было пятьдесят лет назад?

– Семьдесят два.

– И вы никогда не были молодой, правда же? Никогда не повязывали ленточек, не носили платьиц?

– Никогда.

– У вас есть имя?

– Меня зовут миссис Бентли.

– И вы всегда жили в этом доме?

– Всегда.

– И никогда не были хорошенькой?

– Никогда.

– Никогда, в миллион триллионов лет?

При этом обе девочки склонялись к пожилой даме и ждали в спертой четырехчасовой тишине летнего полдня.

– Никогда, – отвечала миссис Бентли, – в миллион триллионов лет.

* * *

– Ну, как, Дуг, приготовил свой пятицентовый блокнот?

– Конечно!

Дуг хорошенько послюнявил карандаш.

– Что там у нас уже записано?

– Все церемонии.

– Четвертое июля и тому подобное, вино из одуванчиков и всякая мелочь вроде подвешивания качелей на веранде. Ну как?

– Здесь написано, что 1 июня 1928 года я съел свое первое за лето эскимо.

– Это еще не лето, а весна.

– Все равно, оно было «первое», поэтому я записал. 25 июня купил теннисные туфли. 26 июня ходил босиком по траве. Вон сколько всего! А ты чем похвастаешься, Том? Что ты делал в первый раз? В каких удивительных священнодействиях участвовал на каникулах – ловил речных раков или хватал водомерок?