451° по Фаренгейту. Повести. Рассказы - Рэй Брэдбери

положение и не хочет перемен? Нет! И все-таки…

Над головой из окна Саула вдруг выпорхнуло нечто белое. Сердце Лео Ауфмана так и екнуло. Потом он понял, что это выдуло в ночь оконную занавеску. Но казалось, нечто сокровенное и трепетное, как душа мальчика, вырвалось из его комнаты. И Лео Ауфман вскинул руки вверх, словно хотел перехватить, втолкнуть это нечто обратно в спящий дом.

Похолодевший, дрожащий, он вошел в дом и поднялся в спальню Саула, втащил трепетавшую занавеску внутрь и запер окно, чтобы это бледное создание больше не убегало. Потом уселся на край кровати и обнял Саула.

* * *

– «Рассказ о двух городах»? Мой. «Лавка древностей»? Ха! Это Лео Ауфману на все времена! «Большие ожидания»? Были такие у меня когда-то. Но теперь «Большие ожидания» пусть останутся у него!

– Что происходит? – спросил Лео Ауфман, войдя в комнату.

– Раздел общего имущества, – объявила жена. – Когда папочка по ночам пугает своего сыночка, значит, пора все рубить пополам! С дороги, Мистер Холодный Дом, Лавка Древностей! Во всех этих книгах не найдется сумасшедшего ученого вроде Лео Ауфмана. Ни единого!

– Ты уходишь, даже не испытав машину! – возмутился он. – Испытай, и ты разберешь свои вещи и останешься!

– «Том Свифт и его электрический аннигилятор». А это чье? – вопросила она. – Стоит ли гадать?

Фыркнув, она протянула «Тома Свифта» Лео Ауфману.

* * *

Под вечер все книги, посуда, одежда и постельное белье были сложены в стопки. Одна здесь. Другая – там. Четыре здесь. Четыре – там. Десяток здесь. Десяток – там. Лина Ауфман, утомленная подсчетами, вынуждена была присесть.

– Ладно, – тяжко выдохнула она, – прежде чем я уйду, докажи мне, что не станешь пугать ночными кошмарами невинных сынишек!

Не говоря ни слова, Лео Ауфман повел жену в сумерки. Она стояла перед оранжевым ящиком высотой восемь футов[58].

– И это счастье? – сказала она. – Какую кнопку нажать, чтобы испытывать безудержное веселье, благодарность, удовлетворенность и неоплатный долг?

Стали собираться дети.

– Мама, – сказал Саул, – не надо!

– Должна же я знать, о чем я тут кричу, Саул.

Она залезла в машину, уселась и взглянула на мужа, качая головой.

– Это не мне надо, а тебе, издерганная крикливая развалина.

– Пожалуйста, – сказал он. – Вот увидишь!

Он захлопнул дверцу.

– Нажми кнопку! – крикнул он ставшей невидимой жене.

Щелчок. Машина тихо задрожала, как огромная собака, которой снятся сны.

– Папа! – сказал обеспокоенный Саул.

– Слушай! – велел Лео Ауфман.

Сначала ничего не происходило, кроме дрожания внутренних тайно движущихся шестеренок и винтиков машины.

– С мамой все в порядке? – спросила Наоми.

– Все в порядке, с ней все нормально! Так, а теперь!

А внутри машины Лина Ауфман сказала:

– Ох!

Потом изумленно сказала жена-невидимка:

– Ах! Ты только глянь! Париж!

Затем:

– Лондон! А вот Рим! Пирамиды! Сфинкс!

– Сфинкс, вы слышите, дети? – шептал и смеялся Лео Ауфман.

– Духи! – удивленно воскликнула Лина Ауфман.

Где-то патефон играл «Голубой Дунай».

– Музыка! Я танцую!

– Ей только кажется, что она танцует, – доверительно сообщил папа всему миру.

– Потрясающе! – сказала невидимая женщина.

Лео Ауфман покраснел.

– Какая понимающая женщина.

Затем в недрах Машины счастья Лина Ауфман заплакала.

Улыбка сошла с лица изобретателя.

– Она плачет, – сказала Наоми.

– Не может быть!

– Плачет, – сказал Саул.

– Такого просто не может быть! – Лео Ауфман, моргая, прижался ухом к машине. – Нет… действительно… как дитя…

Ему оставалось только открыть дверцу.

– Подожди.

Жена сидела. Слезы в три ручья катились по щекам.

– Дай закончить.

И она поплакала еще немного.

Лео Ауфман, потрясенный, выключил машину.

– О, нет ничего печальнее на свете! – горевала она. – Я чувствую себя ужасно, гнусно.

Она выбралась наружу через дверь.

– Сначала этот Париж…

– Чем плох Париж?

– Всю свою жизнь я и мечтать не смела о Париже. А теперь ты заставил меня задуматься: Париж! Мне сразу захотелось в Париж, но я знаю, что это несбыточно!

– Машина ему почти не уступает.

– Нет. Сидя в ней, я понимала. Я говорила себе, это понарошку.

– Мама, не надо плакать.

Она посмотрела на него большими черными влажными очами.

– Ты заставил меня танцевать. Мы не танцевали целых двадцать лет!

– Я свожу тебя на танцы завтра же вечером!

– Нет, нет! Это несущественно. Не должно быть существенным. Но твоя машина говорит, что это важно! И я ей поверила! Я еще немного поплачу, и все встанет на свои места.

– Что еще?

– Что еще? Машина уверяет меня: «ты молода». А я не молода. Лжет эта твоя Машина Печали!

– Что в ней печального?

Его жена теперь немного успокоилась.

– Лео, твой просчет заключается в том, что ты забыл о том часе и дне, когда нам всем предстоит выбраться из этой штуки и вернуться к грязной посуде и незаправленным постелям. Пока ты сидишь внутри, конечно, солнышко, можно сказать, светит вечно, воздух сладок, температура что надо. Все, что ты хочешь, чтобы не кончалось, не кончается. Но снаружи дети ждут обеда. Нужно пришивать пуговицы к одежде. К тому же, давай начистоту, Лео, сколько можно пялиться на закат? Кому нужен вечный закат? Кому нужна идеальная температура? Кому нужно, чтобы воздух всегда благоухал? Так что спустя некоторое время кто будет обращать на это внимание? Лучше закат на одну-две минуты. Потом что-нибудь другое. Люди так уж устроены, Лео. Как же ты забыл?

– Забыл?

– Закаты обожают за то, что они случаются однажды и исчезают.

– Но, Лина, вот это и печально.

– Нет, если закат непрестанный, это тебе наскучит. Вот истинная печаль. Так что ты сделал две вещи, которых не следовало. Скоротечные явления ты замедлил и остановил. Ты перенес издалека на наш задний двор вещи, которые не имеют к нам никакого отношения, а только твердят тебе: «Нет, Лина Ауфман, никогда тебе не доведется путешествовать, не видать тебе Парижа как своих ушей». Но это я и так знаю. Зачем же мне это говорить? Лучше забыть и обходиться без этого, Лео, перебиться как-нибудь, а?

Лео Ауфман оперся о машину и изумленно отдернул обожженную руку.

– Что же теперь, Лина? – спросил он.

– Не мне судить. Я только знаю, что пока эта штука здесь, мне захочется выйти, как Саулу прошлой ночью, и против собственной воли залезть в нее, и смотреть на все эти далекие края, и каждый раз плакать и стать негодной семьей для тебя.

– Я не понимаю, – сказал он, – как я мог так заблуждаться. Дай мне убедиться в твоей правоте.

Он залез в машину.

– Ты не уйдешь?

Жена кивнула.

– Мы тебя дождемся, Лео.

Он захлопнул дверцу. В теплом сумраке он замешкался, нажал на