Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

Возвращаясь к польским делам, должен сказать, что Терещенко действительно «надул» Ледницкого в отношении польского представительства. Столь спутаны и сложны были отношения между поляками разных ориентаций, что создание в составе русской дипломатии польского ручейка вызвало бы среди них сильное волнение, которое отразилось бы крайне неблагоприятно на и без того хрупких русско-польских отношениях. Честолюбивая мечта Ледницкого стать, так сказать, польским министром иностранных дел, хотя бы временно, в составе нашего дипломатического ведомства, на этот раз рухнула. Помимо этого, как я указывал, в таком деле, как совместная дипломатическая служба, требующем доверия, ввести поляков в состав нашего дипломатического корпуса без обычной процедуры приёма на дипломатическую службу значило бы иметь всегда потенциального шпиона.

Это обстоятельство не мог, конечно, учитывать Ледницкий, но Временное правительство при самых искренних симпатиях к полякам не могло с этим не считаться. Надо отдать справедливость Ледницкому, он действительно старался всё дело вести тайно, хотя в качестве одного из предположений оно всё же попало в европейскую прессу, чем Ледницкий был крайне недоволен, так как против этого проекта высказалось, как и надо было ожидать, большинство зарубежных поляков.

Холмский вопрос, на время снятый с очереди, снова возник в нашей комиссии, возник, я должен сказать, в неожиданной и крайне неприятной форме. Среди спокойного обсуждения русских и польских делегатов один новый член комиссии еврейского вида вдруг напал на Котляревского и меня за наши замечания касательно польских утверждений и произнёс громовую речь по поводу того, что «царские чиновники» саботируют волю революционного Временного правительства, что он, мол, член Петроградского Совета рабочих депутатов и что он там расскажет, как чиновники Временного правительства в польском вопросе стоят на «царской позиции», и т.д.

Когда он кончил, то Котляревский попросил занести в протокол всё, что сказал новый польский делегат, и заявил, что, до тех пор пока будут произноситься подобные речи, он не будет участвовать в заседаниях комиссии. После этого Котляревский и я встали и ушли, к полному смущению Ледницкого, не ожидавшего такой реакции с нашей стороны. Это была первая и, к счастью, последняя попытка воздействовать на русских делегатов Временного правительства путём устрашения их Совдепом. Я сразу же по приходе доложил Терещенко обо всём и сказал, что вынужден был уйти, так как находил невозможным такие демагогические приёмы. На это Терещенко заметил, что он мне завидует, что я могу уйти, а ему такие сцены приходится терпеть чуть ли не ежедневно.

После этого Ледницкий довольно долго не созывал нашей комиссии. Наконец, когда мы пришли снова, то злополучного «представителя польского пролетариата», как он себя называл, больше уже не было, вопросы, по-видимому, совершенно сознательно, были самые мирные, и Ледницкий был особенно с нами мил и предупредителен, в частной беседе стараясь загладить происшедшее и уведомив нас, что этот делегат больше не будет участвовать в комиссии.

Одним из вопросов, фигурировавших в комиссии, был поднятый к большому неудовольствию польских делегатов товарищем министра финансов вопрос касательно перехода к Польше части русского государственного долга пропорционально территории количеству населения, экономической ценности и другим критериям, определяющим значение Царства Польского. В подробно разработанной справке представитель министерства финансов указывал, что после I, II и III разделов Польши в 1772, 1793 и 1794 гг., так же как после Венского акта 1815 г., русское правительство согласилось принять на русское государственное казначейство польские долги, равно как и долги Великого герцогства Варшавского. Отсюда естественно, что и будущая Польша должна также принять на себя соответственную часть долга Российского государства. При этом Шателен утверждал, что, само собой разумеется, соответственное распределение должно касаться всех общегосударственных русских долгов, так как Польша управлялась в бюджетном отношении на общих государственных основаниях, не имела, как, например, Финляндия, своего особого бюджета и, следовательно, должна отвечать за общие долги.

С польской стороны сама постановка этого вопроса считалась «преждевременной», так как по самому свойству он принадлежит-де компетенции польского Учредительного собрания. На это с русской стороны им отвечали: раз обсуждается холмский вопрос, хотя бы в подготовительной стадии, тогда как он, несомненно, может быть решён, согласно актам Временного правительства 15 и 16 марта 1917 г., только Учредительными собраниями России и Польши, то нет абсолютно никаких оснований уклоняться от крайне важного вопроса о долгах. Конечно, Шателен был прав, и Ледницкому ничего другого не оставалось, как включить этот вопрос в повестку следующего заседания. При этом он подчеркнул, что вопрос ставится лишь в подготовительной, ни для кого не обязательной стадии.

Несмотря на это предостережение, мы, конечно, отлично понимали, какое существенное значение для будущего может иметь обсуждение этой проблемы. Действительно, на следующем заседании поляки, из коих самым основательным был, несмотря на своё неудачное выступление в начале деятельности комиссии, Грабский, по-видимому, подготовились. Они стали излагать свою точку зрения, согласно которой будущая Польша, конечно, должна будет принять на себя кое-какие долговые обязательства Российского государства, но только те, которые прямо относятся к Царству Польскому. К числу таковых принадлежат, несомненно, все те польские долги, которые Россия приняла на себя после разделов Польши в 1772, 1793 и 1794 гг., а также в 1815 г., после присоединения к России Царства Польского, а затем все те долги, ипотеки и т.п., которые были сделаны для нужд Царства Польского. Все остальные долги Грабский отрицал, говоря, что не в интересах России даже поднимать подобные вопросы, так как тогда придётся поднять ряд «неприятных вопросов» касательно возвращения назад всяких художественных и музейных ценностей, вплоть до польской части Петроградской публичной библиотеки.

Этот манёвр Грабского, однако, ни в малейшей мере не поколебал спокойного Шателена, который отвёл вопрос о художественных, музейных и научных польских ценностях, вывезенных из Польши русскими, заявлением, что ему трудно усмотреть связь между русским государственным долгом и этим вопросом, прибавив не без яда, что неизвестно, в каком положении очутится в этом отношении Польша по окончании германской оккупации. И тут же он размежевал вопросы относительно местных ипотек, которые, конечно, переходили к Польше и не касались вообще государственных финансов, и общегосударственных долгов всего Российского государства, долгов, которые, бесспорно, имели общегосударственное значение и от которых Польша не могла отказываться.