Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

Эта муравьёвская свита, да и сам Муравьёв были наглядным доказательством внутренней несерьёзности Терещенко, и в душе я не раз вспоминал Нольде, отказавшегося работать с Терещенко. Правда, Нольде просчитался в смысле политического эффекта своего ухода, но лично Терещенко-министр был слишком легковесен для людей типа Нольде. Надо добавить, что тот же Муравьёв, являвшийся оборотной стороной Терещенко, посмеивался над Терещенко и Временным правительством. Он в чиновничьей компании передавал, что Временное правительство обсуждает дела не по ведомости, а по каким-то бумажкам, которые вдруг вытаскиваются из кармана отдельными министрами, или же иногда на основании устных заявлений.

Муравьёв сопровождал также Терещенко при его поездках в Ставку и вообще старался изображать из себя настоящего начальника кабинета министра, но, повторяю, на его несчастье, не было парламента и должность проигрывала, в действительности становясь новым видом «особых поручений», от которых Муравьёву не суждено было отделаться. С точки зрения реальной помимо «осведомительной» роли Муравьёва надо отметить его постоянные хождения в Совдеп, где он, несомненно, злоупотреблял именем Терещенко.

Возвышение Муравьева крайне неблагоприятно отразилось на репутации министра в глазах его ближайших сотрудников, которые отлично знали Муравьёва и считали его всегда бездельником, блефистом. Только однажды Муравьёву чуть не пришлось сыграть крупную политическую роль. Это было во время своеобразного конфликта, разыгравшегося между дипломатическим ведомством и Петроградским Совдепом по греческому вопросу.

Совдеп полагал, что союзники, поддерживая республиканское (оно же антантофильское) движение в Греции, оказывают давление на «суверенную волю греческого народа». Эта крайне странная защита русским Совдепом династических интересов в Греции, однако, не на шутку смутила Терещенко, который тут же на заседании Временного правительства, отойдя в сторону с Церетели и Муравьёвым, набросал текст ноты союзникам. Текст этот оказался настолько резким, что, когда Терещенко передал его Нератову для посылки, тот категорически отказался это сделать, ссылаясь на тот странный, если не сказать губительный, эффект, который эта нота произведёт. Тогда в первый раз Терещенко решился сказать Нератову, что эту ноту ему составил Муравьёв. Нератов развёл руками и, улыбнувшись, сказал: «Ну, перед таким советником я, конечно, пасую». Терещенко понял свою бестактность и больше в серьёзные дела Муравьёва не путал.

Долги будущей Польши

Прерванные уходом Милюкова заседания русско-польской комиссии при Терещенко продолжались в прежнем направлении, с той, однако, разницей, что напор поляков значительно усилился и Ледницкий с Терещенко считался неизмеримо меньше, чем с Милюковым. Сразу же после вступления Терещенко в должность министра я, прежде чем продолжать свою работу в комиссии, счёл необходимым сделать доклад о положении вещей в комиссии, подробно остановившись на текущих делах и, в частности, на холмском вопросе. Терещенко слушал очень внимательно, по-видимому, для него всё это было совершенно ново, но в этом ничего удивительного не могло быть, так как вообще я не ожидал от Терещенко осведомлённости в польском вопросе.

Когда я спросил об инструкциях, Терещенко несколько смутился; очевидно, он уже успел привыкнуть, что ему все решения подсказываются, и он спросил меня: «А ваше мнение как?» Мне пришлось сказать, что я, в сущности, продолжал нашу прежнюю царскую политику с тем решительным уклоном, который Временное правительство взяло в сторону польской независимости, но что ему с глазу на глаз я могу сказать, что поляки на меня производят впечатление людей, не подготовленных к практической государственной деятельности, и я не жду, что начатая «ликвидация», хотя бы и заочная, Царства Польского закончится гладко. Я привёл несколько примеров, причём обратил его внимание на холмский вопрос как один из самых серьёзных камней преткновения.

Терещенко, выслушав меня, со всем согласился, дал мне инструкции, если это так можно назвать, продолжать всё по-прежнему и вдруг под самый конец спросил, что я думаю о проекте Ледницкого ввести в состав нашего дипломатического представительства специалистов по польскому вопросу, добавив, что Ледницкий считает это «секретом». Я улыбнулся последнему замечанию Терещенко, который должен был бы знать, что в его ведомстве всё «секрет». На вопрос же об идее Ледницкого я ответил, что идея прекрасна, но всё зависит от её практической постановки. В составе МИД нет «специалистов по польскому вопросу».

Тут я рассказал, какие мытарства польский и прочие славянские вопросы претерпели за время войны, переходя из одного отдела в другой. Что же касается представителей со стороны, то это будут или поляки, или же полонофобы, так как, к сожалению, все русские, знающие поляков, например служившие в Царстве Польском люди старой административной школы, проводили политику «обрусения» Царства Польского. Терещенко замахал руками: «Их на пушечный выстрел нельзя подпускать к польскому вопросу!» Я вспомнил Горлова, который был в этот момент в Париже и писал какие-то весьма тенденциозные записки по польскому вопросу. Что же до поляков в составе русской дипломатии, то я прямо сказал Терещенко, что при настоящих условиях считаю это утопией.

Несомненно, Временное правительство обещало полякам независимость, но обставив её известными условиями (военный союз с Россией, этнографический принцип при размежевании границ, согласие на это учредительных собраний России и Польши). Если при этих условиях мы введём сейчас же поляков в состав наших посольств, то мы прежде всего окажем плохую услугу полякам, так как австрийские и прусские поляки будут говорить, что это «русские ставленники», и постараются их дискредитировать. С другой же стороны, такие польские члены русских посольств в условиях совместной дипломатической работы либо сольются с русскими — тогда они не будут иметь значения, либо будут говорить разное с русскими представителями, и это покажет всему миру, что Временное правительство не сумело с поляками столковаться.

Наконец, самый последний мой аргумент против допущения особого польского представительства в составе нашего — это то, что война далеко не кончена, никто с уверенностью не может знать, как она кончится, и если она, не дай Бог, обернётся против нас, то поляки могут от нас отойти, и в этом случае неизбежно их представители, близко познакомившиеся с нашими международными отношениями, могут оказаться опасными соглядатаями. Не исключается также возможность и шпионажа во время самой войны. Это моё последнее соображение произвело сильное впечатление на Терещенко, который мне сказал, что он совершенно со мной согласен, беда только в том, что он дал уже согласие Ледницкому. Но тут же Терещенко мило улыбнулся. «Моя профессия теперь всех надувать», — сказал он мне. Думаю, Ледницкий дорого бы дал, чтобы это услышать.