Круглый год с литературой. Квартал третий - Геннадий Красухин

Любопытно, что она и в девичестве писала стихи: 20 её стихотворений опубликовано Мариной Цветаевой в составе своего сборника «Психея». Поздние стихи Али Эфрон опубликованы только в 1990-е годы. Через много лет после её смерти 26 июля 1975 года.

Вот стихотворение 1949 года:

Солдатским письмом треугольнымВ небе стая.Это гуси на сторону вольнуюУлетают.Шёлком воздух рвётся под крыльями.Спасибо, что хоть погостили вы.Летите, летите, милые!На письме – сургучовой печатьюСолнце красное.Унесёте его на счастье вы -Дело ясное.Нам останется ночь полярная,Изба чёрная, жизнь угарная,Как клеймо на плече позорная,Поселенская, поднадзорная.На такую жизнь не позарюсь я,Лучше трижды оземь ударюсь я,Птицей серою обернуся,Полечу – назад не вернуся -Погодите, я с вами, гуси.

Дмитрий Борисович Кедрин где-то в середине 30-х выдал едкую эпиграмму:

У поэтов жребий странен,Слабый сильного теснит.Заболоцкий безымянен,Безыменский именит.

Вполне возможно, что позже ему отозвалась и эта эпиграмма.

Из-за ужасного зрения его не призвали на фронт. Однако Кедрин непременно хотел принять участие в войне. И добился своего. Он был направлен в авиационную газету 6-й Воздушной армии «Сокол Родины» на Северо-Западном фронте. В газете печатались его очерки и сатирические стихи, которые Кедрин писал под псевдонимом «Вася Гашеткин». За время работы во фронтовой газете Кедрин прислал домой 75 номеров со своими публикациями. Так что медаль «За боевые заслуги» в 1943 году он получил вполне заслуженно.

Госбезопасность на него обратила внимание рано. Точнее, это он обратил на себя внимание госбезопасности, написав в анкете по приезду в Москву, что в 1929 году за «недонесение известного контрреволюционного факта» был осуждён на два года. Факт состоял в том, что у приятеля отец был деникинским генералом, а Кедрин об этом не донёс. Пробыл в тюрьме 15 месяцев и был досрочно освобождён.

После этого Кедрина пригласили для «разговора», но стать сексотом он отказался наотрез.

Вероятно, и этим объясняются его неудачные попытки выпустить стихи отдельным изданием. Ни одна из книг, которые он подготовил к печати и предлагал до войны издательствам, света не увидела.

Его прекрасные исторические стихи и поэмы были подвергнуты резкой критике в докладе секретаря Союза писателей В. Ставского, который нашёл, что Кедрин пишет историю не в партийном духе.

А после войны на поэта началась охота. 15 сентября 1945 года неустановленные лица на платформе Ярославского вокзала едва не столкнули поэта под поезд. И обязательно бы столкнули, если б не помешали свидетели.

А уже 18 сентября 1945-го Кедрин погиб. Он должен был сесть в электричку на Ярославском вокзале и ехать к больной жене к себе в Черкизово. Возможно, сел и ехал, и те, кто охотился за ним, смогли выкинуть его по ходу движения. Но дело в том, что на следующий день его труп обнаружили совсем в другом месте – в Вешняках, куда можно было приехать только с Казанского вокзала. На мой взгляд, ничего загадочного в этом нет. Госбезопасность перевезла мёртвого Кедрина, чтобы запутать следы.

Разумеется, убийц не нашли.

Уничтожили одного из лучших поэтов того времени! Он родился 4 февраля 1907 года.

Александр Викторович Михайлов переводил не только немецких романтиков, но и немецких философов: Гегеля, Шеллинга, Ницше, Хайдеггера, Ауэрбаха, Вебера.

Печатался в основном в журнале «Вопросы философии». Книги издавал опять-таки большей частью по проблемам философии.

Второй его страстью была музыка. Одно время он был профессором Московской консерватории, где читал лекции по истории мировой культуры. Консерватория выпустила его замечательную книгу «Музыка в истории культуры» (1998).

Умер Александр Викторович 18 сентября 1995 года. Родился 24 декабря 1938-го.

Мне бы хотелось привести цитату А.В. Михайлова из статьи, которая помещена в книге Т. Адорно «Избранное. Социология музыки», переведённой А.В. Михайловым и М.И. Левиной. Вот что сказал А.В. Михайлов:

«Слушание классической музыки – улавливание неуловимого, что кажется очень близким и почти осязаемым. Но при такой осязаемости явного смысла есть ли ещё живая духовная субстанция у таких вещей, которые каждый слышит десятки и сотни раз, как Девятая симфония Бетховена или Четвертая Брамса. Дирижёры, а за ними слушатели, гадают, что же это такое скрывается за звуковым обликом вещи, которая – в суете концертной жизни – перед ними толкается сама о себя, превосходит сама себя, не достигает своего собственного уровня и, реально размноженная в неограниченном количестве экземпляров, странно похожа и не похожа сама на себя».

Правда, хорошо сказано?

Александр Андреевич Прокофьев, кажется, всё сделал, чтобы уничтожить в себе поэта. А начинал очень обещающе. Вот стихотворение 1934 года:

По улице полдень, летя напролом,Бьёт чёрствую землю зелёным крылом.На улице, лет молодых не тая,Вся в бусах, вся в лентах – невеста моя.Пред нею долины поют соловьём,За нею гармоники плачут вдвоём.И я говорю ей: «В нарядной странеСеребряной мойвой ты кажешься мне.Направо взгляни и налево взгляни,В зелёных кафтанах выходят лини.Ты видишь линя иль не видишь линя?Ты любишь меня иль не любишь меня?»И слышу, по чести, ответ непрямой:«Подруги, пора собираться домой,А то стороной по камням-валунамКосые дожди приближаются к нам».«Червонная краля, постой, подожди,Откуда при ясной погоде дожди?Откуда быть буре, коль ветер – хромой?»И снова: «Подруги, пойдёмте домой.Оратор сегодня действительно прав:Бесчинствует солнце у всех переправ;От близко раскиданных солнечных вехПогаснут дарёные ленты навек».«Постой, молодая, постой, – говорю, –Я новые ленты тебе подарюПодругам на зависть, тебе на почёт,Их солнце не гасит и дождь не сечёт.Что стало с тобою? Никак не пойму.Ну, хочешь, при людях тебя обниму…»Тогда отвечает, как деверю, мне:«Ты сокол сверхъясный в нарядной стране.Полями, лесами до огненных звёздЛететь тебе, сокол, на тысячу вёрст!Земля наши судьбы шутя развела:Ты сокол, а я дожидаю орла!Он выведет песню, как конюх коня,Без спросу при людях обнимет меня,При людях, при солнце, у всех на виду».…Гармоники смолкли, почуяв беду.И я, отступая на прах медуниц,Кричу, чтоб «Разлуку» играл гармонист.

А известнейший пародист тридцатых годов Александр Архангельский именно на Прокофьева написал весьма запоминающуюся пародию, которая хорошо передавала пафос его стихов:

Душа моя играет, душа моя поёт,А мне товарищ Пушкин руки не подаёт.Александр Сергеич, брось, не форси,Али ты, братенник, сердишьси?Чего же ты мне, тёзка, руки не подаёшь?Чего ж ты, майна-вира, погреться не идёшь?Остудно без шапки на холоде стоять.Эх, мать моя Эпоха, высокая Оять!Наддали мы жару, эх! на холоду,Как резали буржуев в семнадцатом году.Выпустили с гадов крутые потроха.Эх, Пиргал-Митала, тальянкины меха!Ой, тырли-бутырли, эх, над Невой!Курчавый братенник качает головой.Отчаянный классик, парень в доску свой,Александр Сергеич кивает головой.Душа моя играет, душа моя поёт,Мне братенник Пушкин руку подаёт!

И вот, проникаясь пафосом поэта, а его пародист сохранил, ждёшь и от стихов, так сказать, зрелого, позднего Прокофьева того же сохранения ни на кого не похожего пафоса, но читаешь его стихи и ощущаешь, что это не стихи вовсе, а рифмованное недоразумение:

Мне о России надо говорить,Да так, чтоб вслух стихи произносили,Да так, чтоб захотелось повторить,Сильнее всех имён сказать: Россия!Сильнее всех имён произнести,Сильнее матери, любви сильнееИ на устах отрадно пронестиК поющим волнам, что вдали синеют.Не раз наедине я был с тобой,Просил участья, требовал совета,И ты всегда была моей судьбой,Моей звездой, неповторимым светом.Он мне сиял из материнских глаз,И в грудь вошёл, и в кровь мою проник,И если б он в груди моей погас,То сердце б разорвалось в тот же миг!

Какие-то плохо связанные между собой образы: хочется говорить о России, хочется говорить о ней «сильнее матери» (?), но она (Россия?), обернулась каким-то «неповторимым светом», который «мне сиял из материнских глаз»!