Собрание сочинений. Т.4. Буря - Вилис Лацис

— И я не забуду, Мара. — Марта в первый раз назвала ее так. — Время-то какое было.

Марта ушла к своей оперативной группе, а Мара в общежитие.

— Тебя гость ждет, — сказала ей в коридоре артистка ансамбля и соседка по комнате. — Уже с полчаса сидит. Заходи, я там свечу зажгла.

Когда Мара открыла дверь в тесную комнатку, где помещались только две железные койки, столик и два стула, навстречу ей поднялся Жубур.

— Не дадут тебе и обжиться как следует на новом месте, сейчас же являются непрошенные гости. Что, хорошее у меня чутье?

— Милый, ты сам хороший! — Мара уткнулась лицом ему в грудь. — Как ты меня нашел? Я ведь только сегодня приехала.

— Я тоже только сегодня, а завтра утром уже надо быть в полку. Встретил Айю, она сказала, как тебя найти.

— Да я сама не видела Айю.

— Не забудь, что она жена разведчика.

— И ты из-за меня приехал сюда?

— Нет, родная, еще не настали те времена, когда начальник штаба полка может отлучаться из части по семейным обстоятельствам.

— Если бы и настали, ты бы не приехал. Тебе просто пришлось нечаянно натолкнуться на меня.

— Посчастливилось, Мара. Сегодня мне вообще неслыханно везет. Все свои дела устроил в каких-нибудь полчаса. Я набрал всяких материалов к предстоящему дивизионному празднику, и мне еще пообещали прислать правительственную делегацию.

— Может быть, и мне подать заявку?

— Приглашаю от имени полка.

— Благодарю вас, товарищ подполковник, вы так любезны. А теперь станем опять серьезными, — сказала Мара, садясь на кровать против Жубура. — Скажи мне, но только честно: ты меня еще хоть чуточку… любишь?

…На улице накрапывает дождик. Жубур отворяет дверцу маленькой трофейной машины. Стоя на крыльце, Мара сквозь темноту чувствует его улыбку. Заработал мотор, машина трогается с места.

Мара долго не уходит с крыльца, смотрит вдаль.

«Неужели настанет такой день, когда нам больше не надо будет прощаться?»

В тот самый вечер, когда полки Красной Армии начали бои за Резекне и Даугавпилс, в Саласпилском концентрационном лагере поднялась суматоха. Всех женщин, которые еще там остались, согнали в четвертый барак. Никто не знал, что это значит, выпустят ли их на свободу, ушлют ли в Германию, или посадят на грузовик и повезут в лес, как это было со многими заключенными.

Первый транспорт с женщинами отправили в Германию в апреле. Время от времени целыми партиями отвозили на расстрел больных и неработоспособных.

Рейниса Приеде не услали с первыми партиями мужчин, потому что комендант лагеря Краузе обратил внимание на то, как он ловко моет его любимую немецкую овчарку — породистого Рольфа. Такого полезного человека отсылать не стоило. И вот благодаря этому Приеде выполнял в лагере разную работу и раз в неделю мыл Рольфа. Когда в Саласпилсе появились так называемые «красногрудые» — то есть легионеры, которые дезертировали с восточного фронта и затем попали в лапы немцам, — у Приеде появился опасный конкурент в лице одного лесника. Раньше у него самого водились собаки, и он знал, как с ними обращаться. Теперь Рейнису Приеде дали отставку и с первой же партией отправили из лагеря. Анна Селис больше его не видела.

Легионеры — «красногрудыми» их прозвали потому, что на груди у них был нашит красный полумесяц, — несли в лагере вспомогательную службу: охраняли остальных заключенных, наблюдали за рабочими группами. Но и тех и других держали за двойной изгородью из колючей проволоки, и никто не мог сказать, какая судьба ожидает их всех.

— Держись, пока можешь, а там где-нибудь в лесу ликвидируют и нас, — рассуждали между собой легионеры.

Вести извне проникали в лагерь самыми разнообразными путями. Заключенные были довольно хорошо осведомлены о многих событиях и даже узнавали кое-что о родных. Так, Анна Селис еще осенью 1943 года узнала, что Имант находится у партизан.

«Крепись, сынок, — мысленно подбадривала она его. — Теперь тебе одному за всю семью приходится бороться. Узнаю ли я тебя, если нам суждено еще свидеться? Наверное, перерос свою мать на целую голову, милый мой мальчик. А мать твоя совсем высохла и старенькая стала — безо времени состарилась. Не узнаешь ты ее, Имант…»

И она и другие заключенные знали о приближении Красной Армии. Но вместе с радостью в сердцах росла и тревога: дадут ли дождаться?

Ночью все думали только об одном: что принесет завтра? Но наступало утро, и ничего не случалось. Может быть, еще не прибыли вагоны? Может быть, в лесу, еще не вырыт большой ров? Никто ничего не говорил.

Прошло еще несколько дней. Однажды вечером всех женщин выгнали из барака. Матерей оттаскивали от детей и выталкивали во двор. Надрывающие сердце крики и плач слышны были далеко за пределами лагеря, они не давали спать администрации. Краузе долго ворочался в постели, но, наконец, не выдержал и вызвал своего помощника Видуша.

— Заткните рты этим потаскухам! Что они мычат, как коровы!

— Это у которых отнимают детей, — объяснил Видуш. — Плачут дети, орут матери. Силой здесь ничего не поделаешь. Когда у женщины отнимают ребенка, она ничего не боится.

— Тогда оставьте их до утра. Всю окрестность на ноги подымут, еще подумают, что мы их приканчиваем. Пусть еще одну ночь проведут со своими щенятами.

В пять часов во двор въехали грузовые машины, и женщинам приказали взбираться в кузова. В каждую машину сажали по тридцать пять человек. То, чего палачи не сделали ночью, они довели до конца сейчас. Грубые руки снова вырывали у женщин детей. Над лагерем снова стоял сплошной плач. Снова нервничал комендант Краузе. Впрочем, в то утро у него были другие заботы: он отправлял в Германию своего чистокровного Рольфа; неизвестно еще, как ему потом придется эвакуироваться самому.

Когда машины тронулись, Анна Селис подумала: «В какую сторону повернут, когда выедут из ворот? Если направо, значит — конец, если налево…»

Она не знала, что их ждет налево.

Передняя машина, чихая отработанным газом, медленно выехала за ворота. На миг остановилась, будто охваченная теми же сомнениями и неизвестностью, которые мучили Анну Селис. Потом мотор фыркнул, машина подпрыгнула так, что женщины попадали от толчка друг на друга, и повернула влево.

«Еще нет», — подумала Анна. Но она и сама не знала, к лучшему это или к худшему.

Машины быстро катили по гладкому асфальту мимо лагеря. Многим матерям плач их детей слышался до самой Риги и еще дальше. Он звучал в их ушах долгие месяцы подряд.

Анна смотрела на старые деревья, на бараки, на двойную изгородь из колючей проволоки, за которой она провела два года. Было бы счастьем, если бы можно было забыть все это, как забывают кошмарный сон в момент пробуждения.

Через полчаса колонна машин въезжала в Ригу. Редкий пешеход наблюдал в то утро эту мрачную картину. У таможенного двора караван остановился, заключенным приказали слезать. Дальше их погнали пешком — по Экспортной улице в порт.

Весь день они простояли на берегу, под жарким августовским солнцем, и вооруженная охрана, как изгородь из колючей проволоки, окружала эту густую толпу оборванных людей, которые ждали решения своей участи. В порту гремели подъемные краны, грохотали лебедки, и грузовые машины нескончаемым потоком везли сюда из города награбленные в Латвии богатства. Фабрично-заводское оборудование, станки, электромоторы, мебель, груды одежды, промышленные изделия, бочонки со сливочным маслом — здесь было все, и все пожирали голодные трюмы пароходов. Грабитель старался вовремя укрыть награбленное в надежном месте, а заодно прихватить с собой и толпу рабов.

В шесть часов вечера заключенных женщин загнали в межпалубное пространство большого серого парохода. Идя по сходням, Анна Селис услышала собачий лай: чистокровный Рольф стоял рядом с матросом, который держал его на поводке. Узнав по запаху прибывших, пес ощетинился и стал рваться с поводка.

Матросы закрыли люки, и женщины остались в темном, тесном и душном помещении. За железной стеной вскоре монотонно заработали машины.

Пароход отчалил. Для Анны Селис начался новый, полный неизвестности путь через море — в чужую, ненавистную страну.

Глава одиннадцатая

Товарищи, приехавшие в Даугавпилс с донесениями о проделанной в Елгавском и Тукумском уездах работе, привезли Ояру письмо от Акментыня.

«Итак, я благополучно покончил с цыганской жизнью, — писал он. — Местных распустил по домам, а молодые ушли в армию. И сам я и товарищи из штаба остались без работы, и теперь я раздумываю, куда податься. У меня такая мысль, Ояр, что нашу работу рано считать законченной; ведь еще не освобождена Курземе, а дундагские и кулдигские леса ждут не дождутся таких дружков, как мы с тобой. Как ты на этот счет? Не пробраться ли нам с тобой в этот курземский муравейник и немного разворошить его, чтобы немцам веселей было? Рация и радистка находятся еще у меня. При желании мы еще можем хорошо послужить Красной Армии. Мне лично очень улыбается работа возле Лиепаи. Ты ведь тоже наполовину лиепаец. Возможно, что будет по пути. Будь так добр, сообщи мне, как в центре смотрят на такие вещи. Я могу приехать к тебе для переговоров, но лучше, если ты сам приедешь и посмотришь на месте, что можно сделать. Меня легко найти через Тукумский исполком.