Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

Часы показывали уже за полночь, когда гость еще тихонько, крадучись, двигался по зале. Это было просторное помещение, в боковых стенах которого имелось по два окна, и на них, как и на других окнах этой постройки, висели уже многие недели в девственной неприкосновенности жестко накрахмаленные кружевные занавески. А в обеих торцовых стенах залы было по две двери. Одна из дверей вела в широкую прихожую, оттуда можно было выйти на дощатую, забавно вздрагивающую под ногами остекленную веранду, где среди десятков маленьких оконных квадратиков там и сям в определенном порядке были вставлены голубые и кроваво-красные стекла. Если в доме все спали, то гость, послонявшись по зале, мог бы выйти еще и во двор так, что этого ниоткуда нельзя было бы заметить.

Очень тихо приоткрылась дверь из прихожей, и в проеме показалась чья-то фигура. Было настолько сумрачно, что находящемуся в зале пришлось напрягать зрение, чтобы узнать ее.

— Не спится?

— Спать что-то еще не хочется.

Спрашивающая остановилась там, в дверях, откуда и задала свой вопрос. Очень осторожно она оперлась о дверной косяк. Теперь она опять была как-то по-новому освещена, и в позе ее было что-то новое. Предписанное судьбой для этих двух молодых людей исполнялось с той нежностью и легкостью, какая присуща силам добра. С каждым словом и движением происходящее становилось все серьезнее. Барышня стояла там, на пороге. На пороге, но так, что полуоткрытая дверь была уже у нее за спиной. Дверь открывалась в ту сторону, откуда она пришла.

Свое «спать что-то еще не хочется» молодой мужчина произнес со странной серьезностью. Он немного приблизился к барышне, но сделал это как бы невзначай, его внимание, казалось, поглощено очарованием летней ночи за окнами. Он глядел в окна по обеим сторонам залы, словно бы усердно воспринимая и отдаваясь тому, что видно как с южной стороны, так и с северной.

— Кто же сможет уснуть, когда такая атмосфера, такие прозрачные сумерки, а колдовские привидения подстерегают повсюду вокруг и голоса их столь низки и столь высоки, что их мелодию ухом и не услышишь.

— Откуда же вы знаете, что она звучит?

— Вижу это в ваших глазах. Ведь вы однажды уже аккомпанировали мне прежде.

Слова, произнесенные молодым человеком, казались ощутимы, будто легкое прикосновение… аккомпанемент… беззвучная мелодия уже звучала. Девушка чувствовала, что опять оказалась во власти этой мелодии, как тогда, зимой, аккомпанируя ему… В этот миг она с особым стеснением вспомнила то их совместное музицирование — как скрипка, казалось, приближалась к самому ее уху и говорила в него такое, что, будь это выражено обычными человеческими словами… и действием… то… Она прилагала усилия, брала аккорды с отчаянной силой, но, несмотря на это, окончание игры показалось ей лишь долгим, нескончаемым пианиссимо, к которому вела мелодия. Ей казалось, что, встав из-за рояля, она уже не была прежней. И затем в библиотеке… она помнила даже расположение там всех вещей.

И вот тот же человек, тот самый мужчина здесь, и сейчас его мелодия действует на нее так же, звуча под сурдинку, и что прелестнее всего — вокруг нет посторонних. Но чем был весь сегодняшний день? Ничем иным, как подготовкой к этому. Было ли в нем хоть что-нибудь, самое ничтожное, случайно мелькнувшая мысль, слово или действие, которые не были бы неостановимыми приготовлениями к этому? Были ли во всей жизни иные мысли, слова, поступки, кроме ведущих к этому… в жизни… Та-ак, но это же… есть… был… Он — он, на правом локте которого так прелестно лежат уже ее пальцы, когда они оба смотрят в окно, на эту ночь… Один профиль на фоне другого, будто четкий, светлый, двойной рельеф, фоном которому служит «чарующий призрак ясных сумерек», как сказал поэт, та северная летняя ночь, не умеющая пользоваться словами… Здесь он… любимый человек… мужчина… тот, у кого днем было какое-то имя, а теперь ничего… тот, для которого где-то там, вне этой залы, существовала какая-то «профессия», к которой он как раз и готовился, упражняясь в то же время в музицировании… о-ох, ничего нет… ничегошеньки… только это. Это удивительное, почти беспамятно-обморочное состояние.

Ничего не поделаешь — солнце появилось снова. И весь двор таинственно зарозовел, но самым колдовским было, пожалуй, то, что кое-какие места, которые принято было считать всегда самыми солнечными, сейчас оказались как бы в тени, а высветлялись все больше совсем необычные места. Посиделки вчерашнего вечера — где они были? Неужели в этом дворе? — Как же я попала сюда? — Каким чудом? — Благодаря каким происшествиям? — Мы все еще не спим. И никто не знает об этом…

— Спокойной ночи.

Это было произнесено в такой момент, что у другого не было возможности ответить словами. Теперь в пахнущей старым деревом и чистыми тканями зале, где было обвенчано много невест, воцарилась на долгое мгновение полнейшая неподвижность. Затем послышались осторожные шаги, и две двери одновременно закрылись. День угрожал — угрожал так, что они — даже не дожидаясь, чтобы сон напомнил им о себе, вдруг как бы очнулись, сообразили, кто они такие, вспомнили, кого как зовут — все то…

И все же сон успел еще задернуть между ними занавес — чтобы открыть его снова с наступлением дня для новых подтверждающих все событий.

Воскресное утро неторопливо, гостю тоже можно подольше оставаться в постели, как и хозяевам. Арвид выглянул в окно на двор, — устойчивая, сухая ясная погода казалась вроде бы незаслуженной. Было то самое утро, зарождение которого уже видели те, кто давеча бодрствовал и любовался на рассвете странным расположением света и тени во дворе. Но сейчас все снова стало так, как вчера днем. Только у девушки-прислуги — белоснежный передник, и в улыбке ее был ясный воскресный оттенок, когда она ответила на утреннее приветствие старого Ману, пришедшего повидаться с хозяином.

В это воскресное утро барышня Хелка спала дольше всех в доме. Хозяин, Арвид и еще какие-то мужчины сходили поплавать, с удовольствием позавтракали и — скрывая, что наслаждаются прекрасным воскресным утром, — отправились удостовериться, в каком состоянии рожь. Большая часть колосьев уже пожелтела, пыльца с тычинок улетела со слабым ветром какого-то прекрасного утра, но у некоторых колосьев нижняя часть еще была темной, если смотреть против света, и ждала еще, что пыльца сделает свое дело, если когда-нибудь еще сможет попасть туда… Но с самого начала утра главным было то переливающееся, искрящееся солнечное сияние, которое, казалось, и впрямь отгоняет самый воздух от своего пути, чтобы все живое — травы, бабочки, люди — дышало одним только им, солнечным сиянием. Находящиеся в усадьбе люди собрались сюда из разных мест, но всех их безусловно объединяло погожее безоблачное утро.

Наконец проснулась и барышня Хелка, вернее, ее разбудили. Разбудило ее пение — да, серенада во дворе деревенского дома в десять часов утра, в воскресенье! На сей раз звуки вторглись в уши, как в иное утро — свет в глаза. Певцы были тут же вознаграждены: занавески чуть раздвинулись, и они увидели милую всем им — каждому по-своему — голову, мягкие коричневые локоны, большие светло-коричневые ирисы глаз, подбородок и ямочку улыбки в уголке рта.

Своих лиц певцы не видели, но та, кому предназначалась серенада, видела их. Ух ты, как старательно ведет свою партию загорелый дядя, брат матери, какое милое у него выражение! Видно, что он как бы вновь переживает свою молодость. Молодые парни-практиканты оба стараются петь серьезно и деловито, но в некоторых местах их пение заставляет хозяина и Арвида обмениваться быстрыми многозначительными взглядами. Хелка смотрит, и в глазах ее на совсем коротенькое мгновение задерживается теплый, глубокий отсвет.

Голова, показавшаяся меж занавесок, кивает, певцы видят это, и затем сбоку появляется кисть руки и локоть, будто на подоконник поставили подсвечник. Когда пение окончилось, каждый из певцов был награжден брошенным на него взглядом, при этом губы находившейся в доме забавно прижимались к стеклу. Случайно проходившая там хозяйка, бросив косой взгляд на певцов, сказала:

— Ого, какой успех имеет эта Хелка.

И хозяйка позвала всех завтракать, кто когда успеет.

Снова все собрались вместе — то было общение, при котором все скрыто и, однако же, все явно. Барышня Хелка, похоже, принимала деятельное участие в приготовлениях к завтраку, она лишь весело кивнула Арвиду, гостю, будто и не видела его после вчерашних общих посиделок во дворе. А бабуся облачилась в воскресное платье. И завела разговор о ласточках:

— Не могу уразуметь, но сколько живу в этом доме, всегда тут одни и те же гнезда. Я уже помню их шестьдесят с лишним лет.

— Они, стало быть, твои ровесники, — заметил хозяин.

Дом, и двор, и все хозяйство было старое и находилось во владении одного и того же рода. Этого коснулся разговор за столом и во время обеда, когда сидели кто где маленькими группками. Барышня Хелка объяснила, что земля, принадлежащая ее роду, на самом деле не тут, а там, в стороне Пахаллаоя, и она даже ходит туда каждым летом, но в этот приезд еще не ходила. Сегодня ведь прекрасная погода, можно бы и сходить.