Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

Но сейчас в голове его опять, как прежде, начинался шипучий гул, словно всяческие предчувствия все время что-то нашептывали на ухо. Какая-то большая птица встревоженно перелетела через дорогу, небо на юге было ужасающе свинцовым, и это нельзя было назвать тучами, пока не взошла луна — полная, круглая, красноватая, с привычными синеватыми обручами вокруг нее. Луна взошла над долиной Паханоя и поглядывала оттуда словно бы украдкой и явно показывая, что не собирается всходить очень высоко, а поднялась лишь настолько, чтобы видеть, как шагает этот сильно встревоженный человек.

Ялмари пришел в Оллилу, но там не оказалось дома ни одного мужчины.

— Видать, у Сюрьямяки нынче спешка, — сказала бледнолицая и уже переставшая ходить на танцы скотница, в одиночестве занимавшаяся чем-то на большой кухне, служившей одновременно и людской. — Нет никого дома-то, они еще утром уехали к свекру со свекровью, а оттуда они никогда раньше полуночи не возвращались. Но вы же тут все знаете — где и что. Кобыла там, на выгоне Мююлюнийту.

Ялмари уже хватал развешанную на стене сарая упряжь, но вся она, похоже, была как-то не в порядке; нашлась одна сбруя вроде бы годная, но и у этой не хватало пряжки на подуздке. Оставалось попробовать подвязать чем-то, чтобы ремень не болтался.

Попробовать-то можно… После того, как будет кого взнуздать. Ведь Сюрьямяки знал, что старая кобыла Оллилы так запросто не дается, мужчины поплоше, бывало, ловили вдвоем, растянув веревку, он же надеялся, что справится теперь и сам. Но… Кобыла лишь пряла ушами, ловко избегала попыток человека поймать ее и не поддавалась на его хитрости. Ялмари негромко бранился, и та нешуточная тревога, то длившееся неделями ожидание напряженного момента упорно не покидали его сознания, держались в голове и слышались в шуме пульсации крови — шшех!.. шшех!.. «Никакой черт мне не поможет, если я не поймаю эту скотину!» Шшех!.. шшех!.. шшех!.. Он уже был рядом с ее боком и почти дотянулся, чтобы схватить ее за гриву, но… чуть не получил удар задними ногами, когда она взбрыкнула всем крупом так, что ему пришлось отскочить. А она уже словно бы в насмешку пощипывала травку в другом конце выгона, но стоило мужчине хоть немного приблизиться к ней, она опять пустилась в пляс, словно победительница конкурса танцев. «Ох, Господи, помоги! Господи, помоги!» — твердил взволнованный и спешащий мужчина тихо, как молится изнуренный болезнью человек. «Ах ты, сатана!» — заорал он в отчаянии и побежал со всех ног к этой скотине, которая, казалось, издевается, дразнит его. Смотреть на это со стороны было бы забавно, но за этим безумным состязанием наблюдала лишь полная луна, поднявшаяся еще немного повыше над тем мрачным, зловещим свинцовым фоном как бы специально, чтобы получше видеть все происходящее.

Ялмари — наивным и беспомощным мальчишкой — бегал, тяжело дыша, иногда лишь останавливаясь, чтобы попытаться осознать происходящее. Ни на кого другого надеяться не приходилось, что же делать, если он так и не поймает эту лошадь? И опять срывается с его губ похожая на плач и молитву брань, когда он, перейдя с бега на быстрый шаг, следует за приплясывающей, дразнящейся кобылой. А та продолжала свое. Но теперь уже вовсе не подпускала к себе пытавшегося догнать ее человека, а сразу же удалялась, ритмично виляя крупом.

Так продолжалось, пока кобыла внезапно не заржала и не пустилась во всю прыть к воротам. Там стояла, протянув руку к кобыле, Эмми — та бледнолицая скотница Оллилы. Казалось, лошадь уже не сможет замедлить бег и неизбежно собьет женщину. Но именно в последний момент, вытянув прямые передние ноги вперед и заскользив, будто на санях, она остановилась как вкопанная, замерла перед Эмми и принялась слизывать куски хлеба с ее ладони. Сюрьямяки смог свободно подойти к кобыле и надеть на нее уздечку, а кобыла при этом вовсе не обращала на него никакого внимания.

— Долго ли умеючи, — сказала Эмми, прибавив еще, что, мол, с удовольствием продолжала бы смотреть, как кобыла танцует с Сюрьямяки, но поскольку знает, что дело касается Хильи, то пришлось помочь остановить эту клячу.

Свернув в субботу во двор усадьбы Телиранта, Арвид, еще не остановившись, заметил, что одно окошко в первом этаже распахнулось, грациозная женская рука придержала его и в оконном проеме показалось весьма знакомое лицо. Видны были коричневые локоны, подправляемые другой рукой, и вся фигура в летнем платье, которая вдруг застыла в безмолвной позе, выражавшей больше, чем восклицание. Но эта фигура быстро исчезла из окна — и из двери веранды выбежала во двор навстречу прибывшему Хелка, с которой он и был знаком.

Платье Хелки, конечно же, сразу бросилось в глаза Арвиду, ибо было совершенно непохоже на то, в каком она была, когда они виделись в последний раз в городе. То был вечерний туалет, а это легкое, цветастое, летнее платье, гораздо лучше позволявшее представить себе тело его владелицы во всей его гибкости…

В тот раз он, Арвид, сначала видел из машины спешащие к двери дома красные, золотистые, белые, зеленоватые туфельки, поднимавшиеся с уличного тротуара по ступенькам и исчезавшие между двумя белыми колоннами. Затем, уже войдя в дом, он видел и то, к чему туфельки были как бы коротким двустрочным эпиграфом. Но одни увиденные из машины туфельки запомнились Арвиду. Потом в зале он сразу же узнал их. Позже с бокалом коктейля в руке он словами и глазами говорил об этом барышне Хелке, и кое-кто из гостей мог со стороны заметить на лицах их обоих выражение, не столь уж обычное для подобной ситуации, но тут к ним подошла хозяйка дома, чтобы напомнить об обещании, которое дал каждый из них… Итак, затем, попозже, когда вечер будет в разгаре…

И вот теперь эта барышня выбежала ему навстречу, стремительно-легкая, загорелая. Заставила ли его душу встрепенуться непохожесть или, может быть, именно сходство? Хелка тогда аккомпанировала безупречно, хотя Арвид и позволил скрипке немного подразнить ее: когда вечер был давно в разгаре и они оказались в дальней гостиной вдвоем, чтобы немного посовещаться… Арвид вспомнил, как аккомпаниаторша в конце их совместного выступления убыстрением ритма и аккордами немного отомстила ему… Позже они беседовали вдвоем в библиотеке, в полусвете настольной лампы с пожелтевшим абажуром. Там-то невзначай, полусловом и было как бы заключено то соглашение, которое он теперь и выполнял. Впрочем, это была слишком зыбкая основа, чтобы вот так завернуть во двор, где никогда раньше не бывал, — дело казалось весьма рискованным. Однако же прибывшего встретил тут взгляд, который словно бы открывал ему дверь, бежал навстречу, почти обнимал. Такой же взгляд, сопровождаемый кивком, бросила на него Хелка тогда, выходя перед ним из библиотеки; это выглядело знаком согласия и было именно им. Теперь это получило подтверждение.

— Бааб! Вот тот гость, о котором я как-то говорила.

Арвид видел профиль Хелки: висок, двигающиеся в разговоре губы, зубы, видел все это здесь, во дворе деревенской усадьбы, в сиянии летнего дня — затем он увидел в боковой двери немного ссутулившуюся старую женщину, которая после сообщения Хелки двинулась ему навстречу, подняла руку, чтобы пожать руку молодого человека, и сказала:

— Добро пожаловать.

Затем старая хозяйка пошла впереди него к парадному входу. Она двигалась так медленно, что Арвид успел хорошо оглядеться вокруг, удостовериться, сколь велик дом, взглянуть на пейзаж. На Хелку он больше не смотрел, и они ничего больше не говорили друг другу. Старая хозяйка и солнечное сияние объединяли их.

Вскоре у Хелки нашлась причина исчезнуть из поля зрения гостя: ведь ей надо помочь бабушке.

— В деревне гостя всегда сначала бросают одного, — сказала старая хозяйка, зайдя за чем-то в залу, где оставили Арвида.

Но вскоре гость начал приобщаться к духу усадьбы, знакомясь с обитателями хозяйской половины. Знакомство это происходило вне дома, на воздухе. Жизнь во дворе, по мере того как дело шло к вечеру, оживлялась: появилось стадо, батраки, служанки, упоминали о сауне, об амбаре, о посещении завтра церкви.

Субботний день шел к вечеру. Арвиду было хорошо, он видел Хелку, и это было замечательно, хотя она лишь мелькала. Однажды она кивнула ему из двери кухни. На ней тогда был большой белый передник.

Насчет того, что пора спать, особо не говорилось, да в такое время года, в этих краях, здесь и в таком возрасте — никто о сне и не думает. Арвиду-гостю было постелено в крайней угловой комнатке постройки, остававшейся владением старой хозяйки. Пустая зала, где пахло некрашеным деревом и холодной кафельной печью, отделяла эту комнатку от той части жилья, которой действительно пользовалась старая хозяйка и где спала Хелка.

Часы показывали уже за полночь, когда гость еще тихонько, крадучись, двигался по зале. Это было просторное помещение, в боковых стенах которого имелось по два окна, и на них, как и на других окнах этой постройки, висели уже многие недели в девственной неприкосновенности жестко накрахмаленные кружевные занавески. А в обеих торцовых стенах залы было по две двери. Одна из дверей вела в широкую прихожую, оттуда можно было выйти на дощатую, забавно вздрагивающую под ногами остекленную веранду, где среди десятков маленьких оконных квадратиков там и сям в определенном порядке были вставлены голубые и кроваво-красные стекла. Если в доме все спали, то гость, послонявшись по зале, мог бы выйти еще и во двор так, что этого ниоткуда нельзя было бы заметить.