Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

Теперь уже солнце светит на лицо девушки, на тонкую, с легким загаром шею, на красиво изогнутые губы, на выглядывающее из мягких коричневых прядей ушко, на еще немного по-детски гладкий открытый лоб. Оно освещает также две руки — ладонь правой под щекой, а левая лежит на запястье правой, каждый сустав пальца, каждый ноготок хорошо прорисовывается, вся рука в гибкой свободной позе. Но эту картину можно лишь представить себе, вообразить. Пытаться посмотреть на это в натуре — нечего и думать. Лишь солнцу позволяется приближаться вплотную к спящей девушке, но и его приближение будит ее. Значит, уже около шести. Так солнце ведет себя по утрам. Это было подмечено в первое же утро, после ее приезда сюда. Две девушки, сидевшие тогда в этой комнатке, не спали ни минуты, лишь вели негромкую беседу и глядели на вечное чудо белой ночи…

Они, эти две девушки, и сейчас здесь, в Телиранте; обе так и живут в разных постройках. Та, которую солнышко уже разбудило, будит вокруг себя и все вещи, к которым она начинает привыкать. Ей вспоминается, что сегодня суббота, — этого дня она втайне ждала. Энергия и бодрость, блаженно почивавшие вместе с телом, теперь просыпаются, вызывая приятное возбуждение; плечи, затылок, руки — все откинулось назад, затем руки вытянулись вверх, глаза снова закрылись, но губы чуть приоткрыты, и на зубах восторженно сверкает отблеск солнца. Во всех членах физическое напряжение вчерашнего дня сменилось теперь, после полного и глубокого отдыха, по-детски блаженной расслабленностью.

Выскочить из постели и сбросить ночную сорочку — одно мгновение. Затем тело просто повторило ту же серию движений, но более упруго, чем только что. Все это сопровождал счастливый вздох. Вскоре барышня уже в купальном костюме, на плечах накидка, и согнутый средний палец правой руки осторожно стучит в оконный квадрат другой постройки. Там приподнялась занавеска и мелькнула голова молодой женщины, ее рыжие кудряшки… Та, что стучала, не осталась ждать, а пошла к берегу, по окаймленной низким ольшаником крутоватой тропинке, ведущей к началу длинного пляжа. Накидку она сбросила на руки. Глядя издали, можно подумать, будто она что-то мурлычит про себя, поскольку вроде бы порой шагает в такт какого-то напева.

Для Ману это уже не утро, а настоящий день. На его «пост» долетают многие звуки жизни как с этой, так и с той стороны озера: мычание коров, дожидающихся дойки, карканье ворон, удиравших со дворов и крылец, когда дверь уверенно распахивалась…

Шмель по ошибке тыкался в соцветие на шерстяном свитере Ману. Где же гнездо этого жужжащего насекомого? Было бы здорово высосать мед из сот. Как когда-то в детстве, пастушонком.

Но глянь-ка, поглянь: там же барышня опять плавать идет. До чего же старик Ману наслаждается тем, что он тут один, что можно обратить закопченное и забрызганное смолой лицо в ту сторону, в какую охота, да так и остаться. Хотя и не требуется, он обходит яму — где-то вроде бы надо заткнуть дырку, откуда может вырваться язычок пламени… а затем садится на свое обычное место на краю обрыва у смолокурни, откуда купальня и ее мостки видны, как сцена с балкона. До чего же прекрасно дитя человеческое, когда оно вот такое, как это сейчас. Ишь ты, как барышня ступает, как потягивается, как сгибается, опускаясь в воду. У старого Ману мелькает мысль: вот бы подкрасться, подобраться совсем близко в прибрежный ольшаник, тайком… но ведь это так, не всерьез — ну тебе-то чего туда переться?.. Внезапно приходится поворотиться к яме — заделать дырку в покрытии… Теперь она там плавает на спине — так бы и оставалась, чертовка… И ведь какая пригожая… И вообще… И когда фотографировались все вместе, положила руку на шею старому Ману — ничуть не побоялась, что запачкает свой наряд.

Но вот пришла и хозяйская дочь, эта огненно-рыжая, немного задержалась на мостках, как бы в сомнении, но потом плюхнулась, однако же, в воду, только брызги полетели. Обе качаются там на волнах, как листья и цветы кувшинок, то блеснет на солнце все тело, то лишь голова, так что можно подумать, будто они там тонут. Старому Ману есть на что посмотреть.

Наконец они выходят из воды, словно русалки — мокрые купальные костюмы блестят, словно тюленьи шкуры. Затем они чудно машут руками и ногами — глядя отсюда, от смольной ямы, и не подумаешь, что на них есть хотя бы нитка; до чего же красиво выглядят их фигуры на фоне сверкающего по-утреннему озера. Затем, забежав в кабинку для переодевания и взяв оттуда накидки, они идут рядом, хотя и не глядят друг на друга. Подобно стригункам, вышагивают они по мосткам лодочного причала, и последним старый Ману видит мелькание яркой накидки сквозь ольшаник.

Похоже, Ману погружается в размышления, а это значит, что им овладевает расслабленность.

В здешних местах натуральные краски природы разнообразны и в это время года, а если в результате человеческой деятельности или из-за какого-то внезапного происшествия возникает где-либо нарушение существующей гармонии, природа сразу же начинает трудиться, используя разные средства, чтобы постепенно вернуть то великое единство. Поскольку глаз обычно в первую очередь задерживается в пейзаже на человеческих жилищах, он сначала видит серый, красноватый, белый цвет, затем зеленый во всех его оттенках — ведь сейчас первая половина июля. По мере того как день постепенно слабеет, на северо-западной стороне неба накапливается золото, что предвещает наступление вечера. Есть также синеющая вода озера, длинный узкий водоем, поверхность которого тянется то сужающейся, то расширяющейся полоской откуда-то и куда-то туда, за тот заросший лесом мысок и маленькие скалистые островки, и течение воды спокойно даже там, где берега сжимают ее в узеньких проливах. Человеку кажется, что стоит штиль, однако время от времени ветер гонит по воде слабую плавную волну, добавляя тем синевы. На этом синем фоне там и тут заметно выделяются золотисто-коричневые плоские пятна — сплавные плоты. С подходящего места их можно увидеть разом четыре-пять, и обязательно в одном конце плот с дощатым, задымленным домиком и воротом. Поскольку звезд не видно, человеку и в голову не придет смотреть на небо. Его внимание приковывает, определяя его настроение, земля с ее красками и запахами и все, что на ней в покое и в движении.

О красках сказано, если же говорить о запахах, то пахнет травами и цветами, какие-то из них еще только распускаются, большая часть как раз цветет, а некоторые уже дают семена — те, которые месяц тому назад в подобную предвечернюю пору настраивали человеческие чувства на немного иной лад, чем это нынешнее золото сегодня, сейчас. Теперь кое-где на склоне горы, на гумнах уже прошлась обычная ручная коса, и после ее прогулки там виднеется посветлевший участок покоса, который вместе с щемящим запахом сохнущего сена напоминает проходящим мимо, что предстоит трудовая недели и, по крайней мере в середине ее, напряженный, спешный сенокос приобретет настоящий размах. Однако сегодня, во второй половине дня, и будущей ночью в медвяном море клевера и на прибрежных холмах сохранится спокойное изобилие бесчисленных цветочных головок и вдоволь необъяснимой пыльцы.

За всем этим то там то сям кто-нибудь да наблюдает. Небо как есть блеклое, но когда одинокий человек поднимает к нему свои глаза и затем опять опускает их на все окружающее земное, ему кажется, будто он сам побывал там, в небесной бледности, и увидел все внизу широким взглядом. Вон там из своей бедной избы шагает Ялмари Сюрьямяки на арендованный им выгон и размышляет, на сколько хватит сена его корове. Надо бы дождичка… А вон пятидесятилетний, но все еще моложаво-сильный и загорелый хозяин усадьбы Телиранта прохаживается по принадлежащим ему угодьям и пытается совместить в робких надеждах и дождь и сушь. Небольшой ночной дождик не помешал бы сенокосу, зато здорово приободрил бы овощи и яровые. Впрочем, все растущее на полях Телиранта столь доброе, что хорошо переносит продолжающуюся сушь, и он мысленно видит погоду всей будущей недели сухой. Сено будет отменным, и он почти ощущает его сладкий вкус во рту, представляя свое стадо жующим это сено, которое скосят как раз вовремя и потом на него не упадет ни капли влаги…

Сплавщиков на плоту этот вопрос не волнует, как и батраков, стоящих на развилке дорог между деревьями. Они просто живут и довольствуются жизнью. Пылью шоссе пахнет и здесь, в серой неподвижности, особенно знакомо и немного возбуждающе. Придорожные лопухи, подмаренник и репейник окаймляют законную для всех дорогу, которая от этого места расходится в четыре стороны; каждый указатель сообщает название известного города и сколько километров до него. Для человека, странствовавшего по миру и остановившегося теперь тут, в каком-то из здешних хозяйств, поденщиком, эти дорожные столбы — как поэма, особенно те, разными красками намалеванные на указательных табличках названия и расстояния. Туда можно отсюда попасть. Там когда-то удалось побывать. А если не побывал, то можно отправиться.