Дорогой длинною - Анастасия Дробина

Как раз в тот момент Кузьма оставил в покое стену и повернулся. Илья увидел чёрные, затянутые мутной плёнкой глаза, один из которых был здорово подбит. Рубаха спереди была испачкана и залита вином, в углу рта темнела спекшаяся кровь. Мутный взгляд уткнулся в Митро.

– Ну… что смотришь, Трофимыч? Вот, пришёл… Бить хочешь, что ли?

Глянув в лицо Митро, Илья забеспокоился, что к тому и идёт. Но тот сдержался, пробурчав сквозь зубы:

– Не мешало бы… Только тебе, я вижу, и так уж навешали. Где был?

Кузьма молчал.

– Где был, спрашиваю? - повысил голос Митро. - На Хитровке?

– Ну и хоть бы…

– "Хоть бы"! Сколько раз тебе говорено - пей около дома! На Хитровке тебя, дурака, зарежут когда-нибудь! Да не бойся ты, не трону. На кой ляд ты мне сдался… Иди, ложись спать.

– Иду. - Кузьма опустил голову, помотал ею. Илье показалось, что он и в самом деле не так уж пьян. - Трофимыч…

– Чего тебе ещё?

– Варька… Варвара Григорьевна… что ли, приехала?

– Приехала, - глухо сказал Митро. И вдруг сорвался, заорал: - Иди спать, сукин сын, чтоб тебе света не дождаться! Висельник чердачный нераскаянный! Доведёшь ты меня, холера, до преступления!

– Не ори, - сказал Кузьма. - Я и так иду.

Он перешагнул порог кухни, шатаясь, дошёл до печи, навзничь повалился на покрытые старым ковром нары и сразу же захрапел. Митро в сердцах сплюнул. Илья, глядя в стену, подавленно молчал.

– А ты чего встал? - накинулся вдруг и на него Митро. - Проваливай и ты тоже, и чтоб не видел я вас никого до утра! Чума проклятущая на всю мою жизнь!

Илья искоса взглянул на него, вышел. Он не сердился: самому хотелось орать и ругаться. Настроение испортилось окончательно. Он прошёл через нижнюю комнату, поднялся по лестнице на второй этаж, где было темнымтемно, и… замер, услышав голос Насти. Она с кем-то разговаривала, стоя в дверях комнаты, и Илья невольно прислушался.

– Нет. Правда, нет. Это не Илья, а гаджэ. Тогда, в овраге. Я в самую драку кинулась, по лицу и зацепили. Ты что, мне не веришь? Дадо! Когда я тебе врала?!

– Не знаю. - Чёрный силуэт шевельнулся совсем рядом, и Илья сделал шаг назад, узнав Якова Васильева. - Только сдаётся мне, его это всё-таки работа. И раньше бешеный был, и сейчас не лучше.

– Да что ж такое, отец! Я правду говорю! - От возмущения Настя заговорила громко, и Илья отчётливо слышал каждое слово. - Ну, бог с тобой, если родной дочери не веришь, спроси Варьку, она знает!

– Варька ему сестра, она что хочешь подтвердит.

– Таборных спроси! Все видели! Может, мне детьми своими забожиться?!

Я забожусь! Если уж до того дошло, что ты мне без этого не веришь…

– Не трудись. И спрашивать я никого не буду. Ваши дела, ты ему жена. Если понравилось к колесу привязанной по грязи бегать - на здоровье. Но до сих пор не пойму, для чего… - Яков Васильев понизил голос, и больше Илья ничего не слышал. Да больше и не надо было.

Он закрыл глаза, прислонился к невидимой стене. Сердце стучало так, что отдавало в голову. "Зачем приехали только? - с горечью подумал Илья, садясь в темноте на пол. - Зачем приехали? Быть беде".

В маленькой комнате на втором этаже горела зелёная лампа. Её слабый огонёк освещал старый комод с рядом фарфоровых безделушек на крышке, гитару с узким "женским" грифом в углу, букет полуувядших роз в вазе синего хрусталя, рядом с цветами - целую башню растрёпанных романов:

"Роковая страсть", "Любовь графа Шевалли", "Жестокая красавица", "Любовь и гибель маркизы Анны"… Дашка, сидящая возле стола, поглаживала пальцами корешки книг, наугад клала их одну на другую. Маргитка, стоя к ней спиной, взбивала подушки на постели так, что пух летел метелью.

У порога сидел на полу, обхватив руками гитару, Яшка. Он отчаянно зевал, но не уходил.

– Будешь спать здесь, со мной, - выпрямляясь, сказала Маргитка. - А то, если хочешь, на сундук ложись, но с него свалиться запросто можно…

– Нет. Я с тобой лучше.

– Только я иногда ночью во сне разговариваю. Не боишься?

– Не боюсь.

– Ты красиво пела сегодня. Меня научишь?

– Конечно. Ты сразу схватишь.

Дашка встала, отошла от окна, ощупью нашла край постели. Её коса наполовину распустилась, тяжёлая каштановая прядь упала на подушку, и Яшка жадно уставился на неё. Маргитка, проследив за взглядом брата, скривила гримасу, но промолчала.

– Кто тебя так хорошо плясать выучил? - помолчав, спросила Дашка.

– Вот дура! Как же ты решила, что хорошо, если ты слепая?! - прыснула Маргитка.

– Я чечётки по звуку разбираю, - спокойно пояснила Дашка, и почти одновременно с ней рявкнул на сестру Яшка:

– Погавкаешь ты у меня, зараза! Косы повыдеру! Распустила язык…

– Пошёл к чёрту! - огрызнулась Маргитка. - Чего расселся, чего уставился? Влюбился, что ли? Иди спи к лешему, золотой мой, нечего на девок пялиться! Скажи спасибо, что она слепая, а то бы давно тебе по морде за твои взгляды съездила!

Яшка покраснел так, что видно было даже в полутьме. Кинул уничтожающий взгляд на сестру, быстро встал и вышел, задев гитарой за косяк.

Когда смолк жалобный звук потревоженных струн, Дашка тихо спросила:

– Зачем ты так? Он же не хотел…

– Затем, что нечего из себя правительство здесь строить. Моложе меня на два года почти, а туда же, генеральствует! - Маргитка стянула платье; перекинув на грудь растрёпанные косы, начала расплетать их. - Тебе раздеться помочь?

– Нет, я сама. Я привыкла.

Маргитка пожала плечами. Оставшись в одной рубашке, забралась на постель, потянула за руку и Дашку.

– С нашими девками ты уже говорила? Наболтали тебе про меня?

Дашка не успела ответить, а Маргитка враждебно предупредила:

– Будешь Катьку Трофимову слушать - ко мне лучше и не подходи! Врагиня она моя навсегда!

– Катька? Почему? Мне показалось, она хорошая, добрая…

– Добрая… Много ты понимаешь. Я с ней перед Пасхой, знаешь, как подралась! Грех, конечно, в Великий пост, но уж душа не стерпела. Она, зараза, сказала, что моя мама - шлюха!

– Господи… - Дашка забралась под одеяло. - Но это же ерунда какая-то.

Елена Степановна…

– Она мне не мать, - таинственно сказала Маргитка. - Моя мама, знаешь, кто? Отца первая жена. Она меня от купца Рябова прижила и, когда рожала, померла. Знаешь, какая она красивая была? Лучше даже, чем я, ей-богу!

У отца портрет маленький есть. Вот подожди, я у него стащу и тебе покажу.

– Зачем тащить, попросить же можно.

– Не… Он думает, что не знает никто. Под замком в шкафу держит. Вот посмотришь сама… Ох, да ты же слепая! - Маргитка задумалась, закинув руки за голову и водя пальцем по пятну света на стене. Дашка рядом молчала. Где-то в глубине дома часы пробили полночь, с улицы простучала одинокая пролётка.

– Дашка, вот что скажи… Твой отец, Илья, - он кто?

– Цыган.

– Да уж сама видела, что не турок! - Маргитка снова села на кровати. – Скажи, то, что про него болтают, - это правда?

– Кто болтает? И что?

– Цыгане, - в тон Дашке язвительно сказала Маргитка. - Разное болтают.

Правда, что он твоей матери лицо ножом из ревности изрезал? Чтобы больше не смотрел на неё никто?

– Я спать хочу.

Маргитка с досадой замолчала. Через минуту, потянувшись, вполголоса сказала:

– А он красивый, твой отец.

Дашка молчала - кажется, в самом деле заснула. Маргитка вздохнула, села на постели. Придвинула к себе лампу и растрёпанную "Любовь графа Шевалли". Раскрыв книгу на середине, углубилась в чтение.

Глава 3

На другой день Илья проснулся поздно. Открыв глаза, испуганно осмотрелся, долго не мог понять, где находится. Потом вспомнил: Москва, Большой дом… В окно заглядывала сухая ветка ветлы, и Илья сообразил, что это старая комната Насти. В ней, видать, так никто и не жил эти семнадцать лет.

Настя рядом ещё спала, сбросив с себя одеяло и улыбаясь во сне. Губы её чуть заметно шевелились. "Небось до сих пор "Не вечернюю" поёт", - с лёгкой досадой подумал Илья. Встав и заглянув в соседнюю комнату, он убедился, что мальчишек и след простыл. На минуту он заволновался - где Дашка? - но затем вспомнил, что та ночует с дочерью Митро, успокоился и начал одеваться.

Внизу, несмотря на позднее утро, не было ни души. Илья помнил: так было всегда, по утрам здесь отсыпались после рабочей ночи в ресторане и выползали уже после полудня - растрёпанные, кое-как одетые и заспанные. Не было даже слышно грохота котелков и сковородок. Дверь в кухню была, впрочем, приоткрыта. Ёжась от утреннего холодка, Илья перешёл тёмные сени, заглянул в кухню… и отступил.

На широких нарах, застеленных красным, протёртым до основы ковром, сидела Варька, а на полу - Кузьма, уткнувшийся в её колени. Варька, наклонившись, гладила его всклокоченную голову, что-то шептала. Они не заметили Ильи, который тихо отошёл в сени, огляделся и, увидев на полу сброшенное ночью Кузьмой ведро, как можно громче повесил его обратно на гвоздь. Звон разнёсся по всему дому, а Илья во весь голос чертыхнулся. Когда спустя минуту он, зевая, вошёл в кухню, Варька стояла спиной к нему у окна, а Кузьма, сгорбившись, сидел на нарах. На нём была вчерашняя, запачканная и залитая вином рубаха явно с чужого плеча. В вырезе был виден потемневший крест на медной цепочке. Ссадина под глазом набухла до густой синевы. Во встрёпанных волосах отчётливо виднелись белые нити. На вошедшего Илью он взглянул исподлобья и тотчас же опустил глаза.