ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Быков

Все это, однако, были соображения побочные. Не все ли равно, по какой причине они отвергли меня и полюбили Топтухиных? Ясно же, что люди с какими-никакими мозгами не вписываются в это новое государство. Не сегодня, так завтра, не под этим предлогом, так под тем, не мытьем, так катаньем. (В это самое время хозяйка избы занималась в огороде катаньем — полоскала белье не в воде, а в пыли, это был старый коренной способ, о котором русские не подозревали, почему и считали пословицу бессмысленной). Мучительнее всего была мысль не о жестокости, а о непроходимой тупости этой новой системы: Бороздину, только что, казалось, научившемуся не соотносить себя с державой,— стало вдруг за нее невыносимо обидно. Он так долго был ее частью, что не готов был смириться с этим внезапным прыжком в идиотизм. ЖД, инспирировавшие раздел Польши; хазарское государство на территории Запорожской Сечи; ересь хазарствующих как иудейская диверсия… Неужели они думают, что в это поверят? И тут же оборвал себя: поверят. Сегодня поверят во все. Надо было долго воспитывать это усталое равнодушие, эту привычку к тому, что возможно все — завтра ворвутся, придут, убьют, все отнимут, сожгут многолетние сбережения, лишат работы, отправят на Кавказ или Колыму, разлучат с семьей, женят насильственно… Теперь чего ни скажи — все будет одинаково недостоверно, полуреально и потому приемлемо. Кому-то наверняка понравится историческая схема, в которой наконец расставлены все акценты: виноваты хазары и только они, война за территорию идет полторы тысячи лет, хазарам ненавистна Россия как оплот православия… Собственно, половина населения давно уже так думала. Никто не ожидал, что будет провозглашено равнение именно на эту половину.

Губернатор выбросил сигарету в окно и снова включил телевизор, надеясь, что Топтухин отговорил и начнется что-то другое. Ничуть не бывало — Топтухин только подбирался к финалу лекции.

— На беду нашу,— с надрывом говорил Топтухин,— доверчив и отходчив народ русский. В ущерб себе добр, в поругание себе безответчив на слово злобное, нерассудное. Неспешко, неторопко мыслит, несуетно живет. Враг же суетен и быстр, и опережает подчас даже и нашу государственность. На иные посулы готов купиться любой, кто падок на легкую наживу. (Постпозитивные определения могли относиться только к вещам варяжским, истинным; к мысли несуетной, делу неторопкому. Все препозитивное, неинверсированное было непременным атрибутом хазарства; его же прерогативой было действовать торопко, суетно — русский семь раз мерил, один раз резал, и чем медленнее, непродуктивнее трудился, тем это почиталось более патриотичным). Вместо труда на благо народное, во славу русскую иной муж государственный предпочитает подлую, плодную хазарскую корысть. Со слезами, с горечью неизбывной скажу, что и в высших эшелонах власти отечественной случаются предательства лютые, непрощаемые. Одного из таких предателей, братие, вы сейчас увидите.

И за полсекунды до того, как перед губернатором на экране возникло его собственное лицо — с официозной фотографии, украшавшей некогда его удостоверение,— Бороздин четко знал, что увидит именно себя; что это он теперь — враг государства, оклеветанный тупым ничтожеством и приписанный к хазарским войскам. Он, столько сил положивший на то, чтобы край его не окончательно превратился в болото; он, почти в одиночку придававший этой власти лоск, авторитет и так называемое человеческое лицо!

— Каждый, кто увидит презренного перебежчика,— гремел и пыхтел Топтухин,— пусть вспомнит грудь материнскую и славу отцовскую! Ни ему, ни полюбовнице его,— на экране возникло лицо Аши, откуда только взяли фото?!— не ходить по земле безнаказанно, не пить воды русской, не дышать воздухом отеческим, не топтать нив тучных и дорог пыльных! Хуже хазар предатели ненасытные, кровопивцы неупиваемые. Не пройди мимо изменника, человек русский!

Решение Бороздина оформилось мгновенно. В экстремальных ситуациях он соображал торопко, суетно — а по-русски говоря, решительно и скоро.

— Значит, к ним,— сказал он вслух.— К хазарам так к хазарам. После, сволочи, не жалуйтесь.

глава пятая. Пентамерон

1

Коренных населений было несколько; то есть оно было, в сущности, одно, потому что не особенно соблюдало границы, но разница между обитателями гор и степей, пустынь и побережий сказывалась, так сказать, антропологически. Они потому и сделаны были разными, чтобы их не путали,— потому что других различий у них не было, все были счастливые доисторические люди. Мирно возделывали они свои поля и бороздили моря, и никакой борьбы за право называться вождем у них не было: одни и так рождались земледельцами, другие — охотниками, третьи — скотоводами, четвертые — волхвами, пятые — вождями, и никто не мог исполнять чужую должность, нечего было и стараться. Долго продолжался доисторический век; ведь цель истории — как раз и разбить людей на страты, а если это с самого начала так, то и истории никакой не надо.

Однако что-то случилось.

В некоторых мифологиях это называется грехопадением, в других — падением неба на землю, но то ли в результате мутации, то ли вследствие глобального похолодания на земли коренного населения пришли другие люди. Может, они были всегда, но жили отдельно. А может, они народились, как новая ветвь эволюции. Так или иначе, доисторическое время кончилось, и началась эпоха захватов.

Одни захватывали грубо, другие хитро. Одни вырезали коренное население до последнего человека, другие порабощали его, а третьи прогоняли. От некоторых коренных населений ничего не осталось. Иные, умевшие договариваться со своей землей, предпочли уйти под воду, как атланты, и под землю, как пикты. Так пошли легенды о подземных жителях и пропавших расах. Может, под землей кто и живет, Василий Иванович этого не знал. Он знал точно, что от атлантов ничего не осталось. Правда, и завоеватели не спаслись.

— А Китеж?— спросила Анька.

— В Китеже я не был,— уклончиво отвечал Василий Иванович.— Это, Анечка, не совсем наша была земля. Это другое было племя. Может, ушли, а может, просто озеро.

Страннее всего Аньке было думать, что она, оказывается, не коренное население. К этому она не была готова. Еще страннее было думать, что настоящее население — васьки. Если бы гастарбайтеры, которых перед войной расплодилось такое множество, она бы еще поняла, но васьки — с этим было уже никак не смириться. Почему они дали такое сделать с собой? Как надо было пострадать во время войны, чтобы от всего коренного населения остались только эти беспомощные бродяги? А если не только они — где же остальные?

— Да нас много,— объяснял Василий Иванович.— Есть — которые васьки, есть — которые волки, и воины были, да воинов всех убили. Редко когда родится воин. Для нашего воина первое дело — долг, а эти же без правил воюют… Давно уж все воюют без правил.

— А что ж вы не сопротивлялись, Василий Иванович?

— Да мы думали — обойдется… Ну, придут они, пограбят, а у нас много. Придут и уйдут. А они не пришли. Потом другие пришли. Ну, как они стали друг друга-то заваливать — так уж нам, конечно, полегче стало. А то никакого продыху не было.

— Василий Иванович! А что, если они объединятся и вместе вас начнут давить?

— Ну что ты, Анечка,— простодушно удивлялся Василий Иванович.— Как же такое может быть, чтоб они объединились. Такого никогда не бывает. Во всем сойдутся, а не объединятся. Это судьба их такая: нельзя им сходиться — всегда сцепятся. У них ни в чем единства быть не может.

— Что ж ты раньше мне про все это не рассказывал, Василий Иванович?

Василий Иванович робко отвечал, что к слову не приходилось, но Анька понимала, что это отмазка. Дело было в том, что раньше она была не совсем своя. Он жил у них на положении домашнего животного, а с чужими о главном не говорят. Теперь она уравнялась с ним, так же кругами ходила по России и могла узнать главное.

— А почему кругами, Василий Иванович? Почему напрямую нельзя?

— Земля такая, Аня. Напрямую ходят, да не туда приходят. Ты не знаешь разве, как говорят? Туда окольного пути четыре километра, а по короткому пути туда и вовсе не дойти.

— А почему вообще круг? Ты же говорил, ваши всегда в Москве по кольцевой линии ездили. Я и сама видала, пока их не выловили. Это зачем?

— Это нам так удобней, Анечка. Мы так думаем лучше, и вообще… Каравай-каравай — слышала? Это же наша песня. И карусель — наша. Исконные народы, коренные, все по кругу пляшут. Это когда пришлые являются — тогда начинаются все эти ваши танцы неприличные…

Современных танцев — вальса, карамболя и мазурки — Василий Иванович не любил. Все это был один разврат.

Они бродили уже месяц, и Анька успела узнать, что такое голод, и холод, и самое страшное — бесприютность. Она успела понять, что самое страшное — смотреть на мир глазами брошенного щенка, выгнанного гостя, потерявшегося ребенка; но ведь она всегда знала, что это так. Она вообще всегда все знала, поэтому и удивлялась мало чему. Нельзя все время смотреть на мир так,— но в душе надо все время помнить, что так оно и есть. У каждого в душе живет потерявшийся в чужом городе мальчик, потому что никто из нас ни в одном городе не свой. Поэтому ей стало даже легче, когда вечно жившая в ней бездомность вышла наконец наружу. Нечего делать вид, что мы дома.