Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

Январь, 1860

Я только что прочитал вашу превосходную статью о деревенских романах Жорж Санд, статью одновременно и прекрасно написанную и весьма серьезную. Я согласен с ней всем сердцем и благодарю вас за то, что вы воздаете хвалу Жорж Санд именно сейчас.

В наши дни появилось скверное обыкновение высказываться против этой прекрасной славы, против этого высокого ума. Первые симптомы этой довольно распространенной эпидемии появились уже несколько лет тому назад.

Никто больше меня не признает необходимости возвышенной и серьезной критики, которой подлежат даже Эсхил, Исайя, Данте и Шекспир, той критики, которая имеет такие же права обнаруживать недостатки в творениях Гомера, как астроном — находить пятна на солнце. Но вся эта дикость литературной вражды, все это неистовое ожесточение мужчин против женщины, все это чуть ли не прокурорское красноречие по отношению к благородному и прославленному писателю удивляют и глубоко оскорбляют меня.

Жорж Санд — это светозарное сердце, прекрасная душа, благородный и могучий воитель прогресса, светоч наших дней; она гораздо более сильный и подлинный философ, чем некоторые людишки, получившие за последнее время большую или меньшую известность. И этот-то мыслитель, этот поэт, эта женщина — жертва слепой и несправедливой реакции! Я повторяю это слово: «реакция», ибо оно имеет много значений и выражает собой суть дела.

Что касается меня, то никогда я еще в такой степени не чувствовал такой необходимости выразить Жорж Санд свое уважение, как сейчас, когда ее оскорбляют. Я был бы очень огорчен, если по досадному недоразумению «Легенда веков» не дошла бы до нее. Ведь она может воспринять это как невнимание, в то время как именно сейчас я предан ей больше чем когда-либо.

Виктор Гюго.

Шанфлери

Отвиль-Хауз, 18 марта 1860

Отвечаю на ваше сердечное письмо в большой спешке.

Действуйте, сударь. Если вам удастся осуществить дело, которое вы задумали, оно послужит лишь на пользу движению умов. Искусство уже неспособно совершенствоваться далее, в этом его величие, и потому-то оно и вечно (конечно, употребляю это слово лишь в смысле человеческом); Эсхил остается Эсхилом даже после Шекспира, Гомер остается Гомером даже после Данте, Фидий остается Фидием даже после Микеланджело; но все же появление Шекспиров, Данте, Микеланджело — бесконечно; вчерашние созвездия не преграждают пути завтрашним, да это и понятно: бесконечность не может быть переполнена. А потому — вперед! Места хватит всем. Гениев нельзя превзойти, но с ними можно сравняться. Бог неистощим, и, создавая человеческий ум, он наполняет его звездами.

От всего сердца сочувствую вашему начинанию и кричу вам: мужайтесь!

Я повторяю это начиная с 1830 года, отказываясь от всех прочих названий, которые ничего не определяют и скоро забываются, — я не устаю повторять: у литературы девятнадцатого века останется одно только имя — она будет называться литературой демократической.

У нее будет одна только цель: расширение человеческих познаний через двойное, сливающееся сияние реального и идеального.

Роман — это почти полная победа современного искусства; роман — это одно из проявлений могущества прогресса и силы человеческого гения в великом девятнадцатом веке; а вы, сударь, и по ясности ума и по его благородству — один из мастеров романа. Итак, желаю успеха. Сердечно жму вашу руку.

Виктор Гюго.

Господину Эртелу, редактору газеты «Прогресс»

в Порто-Принс (Гаити)

Отвиль-Хауз, 31 марта 1860

Ваше письмо глубоко взволновало меня. Вы, сударь, благородный представитель того угнетенного чернокожего человечества, которое так долго пребывало в безвестности. Человек, на каком бы конце земли он ни был, несет в себе один и тот же священный огонь, и вы — один из тех, кто доказывает это. Разве существовало несколько Адамов? Пусть философы спорят об этом, ясно одно — бог один. А раз у нас один отец, мы — братья. Во имя этой истины и умер Джон Браун; во имя этой истины и веду я борьбу. Вы благодарите меня за это, а я не могу даже выразить, как тронули меня слова благодарности. На земле нет ни белых, ни черных, есть лишь человеческие души, и вы — одна из них. А перед богом все души белы.

Я люблю вашу страну, вашу расу, вашу свободу, вашу республику. Ваш прекрасный, солнечный остров привлекает к себе в эти дни все свободные души. Он подал великий пример: он уничтожил деспотизм.

Он поможет нам уничтожить рабство. Ибо рабство исчезнет. Не Джона Брауна убили южные штаты; они убили рабство.

Отныне единой Америки больше не существует. Я глубоко скорблю об этом, но это уже непоправимо. Между Югом и Севером возвышается виселица Брауна.

Единство теперь невозможно. Тягость подобного преступления нельзя возлагать на двоих. Продолжайте свое дело, вы и достойные ваши соотечественники. Гаити стал ныне светочем. И как это прекрасно, что среди многих светильников, освещающих человечеству путь вперед, мы видим светильник, который держит рука негра.

Ваш брат

Виктор Гюго.

Огюсту Вакери [263]

Дорогой Огюст, сегодня, 30 июля, в половине девятого утра, при чудесном солнце, которое светило мне в окна, я закончил «Отверженных». Не сомневаясь, что эта новость представит для вас некоторый интерес, я хочу, чтобы вы узнали ее от меня. Считаю своим долгом известить вас об этом кратким письмецом. Вам полюбилось это произведение, и вы упомянули о нем в вашей превосходной книге «Профили и гримасы». Итак, знайте, что младенец чувствует себя хорошо. Я пишу вам эти несколько строк, используя последнюю каплю чернил, которыми была написана книга.

А известно ли вам, куда привел меня случай, чтобы ее закончить? На поле битвы Ватерлоо. Вот уже шесть недель, как я укрылся в этих местах. Устроил себе логово в непосредственной близости от льва и написал здесь развязку моей драмы. Именно здесь, на равнине Ватерлоо, и в том самом месяце, когда произошла эта битва, дал я свое сражение. Надеюсь, что я не проиграл его.

Пишу вам из деревни Мон-Сен-Жан. Завтра я покину эти места и продолжу свою поездку по Бельгии и даже за ее пределами, если только для меня окажется возможным выехать за эти пределы.

Итак, книга закончена. Теперь уже встает другой вопрос: когда же она появится в свет? Я оставляю за собой право остановиться на нем особо. Как вам известно, я обычно не спешу опубликовывать то, что написал. Для меня важно одно — то, что «Отверженные» закончены. Теперь я доведу до конца работу над «Концом Сатаны», оставив «Отверженных» за семью замками — cons seis llaves, как говорит ваш великий собрат Кальдерон.

До скорой встречи. Если соберетесь мне ответить, пошлите ваше письмо через Шарля. Он тоже работает. Обрадуйте нас хорошей драмой, которая послужит прекрасным продолжением победоносно возобновленных этой зимой «Похорон чести». Когда слово «похороны» исходит от вас, оно означает: триумф.

В. Г.

Собираюсь снова в путь, но Шарль всегда будет знать, где я нахожусь.

Знаком ли вам молодой скульптор, очень талантливый, по фамилии Друэ? Говорят, что он намерен совершить в мою честь то, что Александр, глядя на Афонскую гору, мечтал сделать для себя, — изваять мое изображение на одной из скал Гернсея. Ну конечно, вы его знаете, он вылепил ваш барельеф. Когда вы его увидите, поблагодарите его от моего имени за его горделивую мечту и пожмите ему руку.

Время от времени я вылезаю из своей норы, чтобы навестить моих дам, которые, по-видимому, довольны пребыванием в Брюсселе.

Так, значит, г-н Пейра снова возглавляет «La Presse». Я этому очень рад. У него честная душа, молодой и благородный талант.

Жорж Санд

Отвиль-Хауз, 6 мая [264]

Письмо ваше огорчило меня. Посудите сами: как могло оно не явиться для меня неожиданным ударом — ведь я думал, что эта книга еще больше сблизит нас, а она, оказывается, отдаляет нас друг от друга, чуть ли не приводит к ссоре. Я готов был бы возненавидеть ее, если бы не был уверен в том, что это честная книга.

Нет никаких сомнений — один из нас заблуждается. Кто же — вы или я? Позвольте же ответить откровенностью на откровенность: я убежден, что заблуждаетесь вы.

А я лелеял мечту, что вы, великая Жорж Санд, поймете мое сердце так же, как я понимаю ваше. Живя в полном одиночестве, с глазу на глаз со своими мыслями, вдвоем со своей совестью, я всегда бываю совершенно уверен если не в правоте своих поступков, то хотя бы в чистоте своих помыслов; я совершенно уверен в своем сердце, которое всегда было предано справедливости, идеалу, разуму, предано всему великому, доброму и прекрасному, — в своем сердце, которое всегда было предано вам, сударыня.