Троянский кот - Далия Мейеровна Трускиновская

второго пришествия, — сделал вывод брат Альбрехт. — Вот отчего ты остался, а не вознесся. Я для пива сдуру остался, ты — для камушков. Тот сосуд скверны, что у реки шатается, тоже чего-то, видать, горячо возжелал. Оттого-то ты, полагаю, и не мог выйти за пределы забора — тебе казалось, будто камушки где-то в доме.

— Так вот, вышел же!

— По лунной дорожке?

— Да!

— Это тебе удача выпала. По лунной дорожке далеко зайти можно. Главное — метку оставить. Меня отец Теофраст научил. Он являлся, потому что не отпели. А как отпели — вознесся. Уж от кого он эту мудрость перенял — на спрашивай, не ведаю. При мне денег, когда помирал, было — разбитый горшок с талерами, на полгорода их хватило, потому и шастаю. Чей горшок — неведомо, но коли я, помирая, на нем лежал, выходит, мой. У тебя, чадо, талеры или фердинги при себе есть?

Адам покопался в карманах, сильно сомневаясь в успехе, — если револьвер не перешел в призрачное состояние, то и деньги, видно, тоже. Но несколько монеток, завалившихся за подкладку, нашлось — наверно, сила, создавшая призрачную плоть, их просто не заметила.

— Клади сюда, в крапиву, — велел брат Альбрехт. — Теперь ты и без лунной дорожки дойдешь до сего места. Ибо тут твое имущество — имеешь право! Но учти — выходить за ворота можешь только ночью. Шастать по своему обиталищу — когда угодно, а за пределы — от восхода до заката.

— Это как? — удивился Адам.

— От лунного восхода до лунного заката, бестолковое чадо!

Посидели на лавочке у ворот, выпили еще пива, потолковали о сосудах скверны и с рассветом разошлись.

Иметь приятеля для призрака — сперва праздник, потом — дело привычное, наконец — тяжкий крест. Брат Альбрехт рассказал все монастырские истории и повторил их раз двести, Адам рассказал все подвиги частного сыскного бюро и повторил их раз триста, после чего оба как-то одновременно устали от дружеского общества, и даже бездонный бочонок с пивом был бессилен помочь. А время шло, события мельтешили, опять людишки стреляли, пушки грохотали, дома рушились, особняк неоднократно поменял жильцов, над подвалами, оставшимися от бенедиктинского монастыря, возвели дивное здание в двадцать этажей, на которое и смотреть было страшно.

Разумеется, за это время Адам не нашел и следа пропавших бриллиантов, хотя раскрыл несколько преступлений поблизости от особняка просто так, из любви к искусству, чем очень порадовал брата Альбрехта. Жаль, что донести имя главного злоумышленника до людей не удалось.

В один прекрасный день Адам сидел в особняке, который теперь, как в конце позапрошлого века, опять занимала одна семья, и смотрел телевизор. Сам он включать эту штуковину не мог, вся надежда была на хозяйку, красивую женщину, целыми днями смотревшую бесконечные истории про других красивых женщин. Брат Альбрехт, который мог приходить в особняк, от телевизора наотрез отказался. Он сказал, что в земной жизни вместилища соблазна многим ему напакостили, и вовсе незачем смущать собственный покой, глядя, как они предаются разврату.

Вошел супруг дамы, к которому Адам чуточку ревновал.

— Ну, всё о’кей, можно собираться, — сказал он. — Послезавтра вылетаем — и целых две недели я твой!

— На Сардинию? — спросила женщина.

— Как ты просила — на Сардинию! Просто лежать на берегу и балдеть! А что?

— Но ведь это не какая-нибудь рыбацкая деревня? Там есть хоть пара ресторанчиков?

— Наверно. В отеле точно что-то есть. Но мой тебе совет — всё ценное оставить дома. Давай-ка собирай свои блестяшки, я их запру в сейф.

Адам, хотя и охотился за бриллиантами, не очень в них разбирался. Из любопытства он проследил, как супруги собирают бархатные коробочки с украшениями в железную коробку и как прячут ее в замечательный сейф, отыскать который было совсем непросто — он был вмурован в перекрытие между этажами, и дверца открывалась в ванную.

— Надо было теткины камушки сдать на экспертизу, — сказала хозяйка. — Я все думала — Финкельману или Гроссу, собиралась, собиралась… С одной стороны, Финкельман может найти хорошего покупателя…

— С другой — черт ее, покойницу, знает, откуда она взяла эти камушки. Про нее всякое говорили. Пусть пока полежат. Торопиться некуда, — прервал супруг. — Найдем кого понадежнее Гросса или Финкельмана. В худшем случае — отдадим камни заново огранить, на оправу охотники найдутся… Где они?

— В спальне.

— Ну так неси сюда, чего ты ждешь?

Три длинные кожаные коробочки не сразу удалось пристроить в сейф.

— Теперь главное — не забыть включить сигнализацию, — напомнила хозяйка.

— Этим пусть Столешников занимается. Я его попросил — он эти две недели у нас поживет. Будет по вечерам включать свет и музыку.

— Это ты хорошо придумал.

Столешников был подчиненным хозяина, подчиненным-неудачником: все попытки сделать из него по старой дружбе делового человека были обречены на крах скорый и беспощадный. В конце концов он стал чем-то вроде доверенного лица и исполнителя мелких несложных поручений, это его устраивало, да и хозяина тоже — кто-то же должен организовать ремонт холодильника и доставку дров для камина.

Этот человек Адаму нравился — он был тихий, кроткий, деликатный, старался лишний раз о себе не напоминать. И он был благодарен за всё, как будто не получал награду за труд, а просил милостыню. Еще Столешников любил интересные книжки, и Адам заранее радовался тому, что будет через плечо читать всякие заковыристые истории про английских, французских и американских сыщиков. Это было лучше всякого телевизора.

Хозяева уехали, четыре дня Адам со Столешниковым жили в особняке душа в душу. На пятый стряслась беда.

Адам вышел прогуляться и выпить пива с братом Альбрехтом. К тому времени он уже имел четыре маршрута за пределами двора, помеченные монетками. Один удалось проложить прямо к многоэтажному дому, под которым лежали почти истлевшие косточки брата Альбрехта. Больше монеток не было.

— Ходил к мосту, гусара встретил, — рассказывал брат Альбрехт. — Чем дальше, тем хуже. Уже и саблей машет, когда скачет на кобыле по мосту. Раньше просто в полнолуние садился верхом, носился по городу, выезжал на мост галопом и посреди реки рушился в воду. Теперь же — с саблей. Людишек пугает до полусмерти.

— Отчего его видят? — спросил Адам.

— Я ж тебе, чадо, толкую — видать, перед дурацкой своей кончиной возжелал, чтобы все видели, как он несется по наплавному мосту и в пучине гибнет. Вот оно и сбылось. Там, на дне, его косточки, видно, лежат, вместе с кобыльими. И мост уж не тот, он лет сто как каменный, а наш дурак никак не угомонится… вот кара так