Американский доктор из России, или История успеха - Владимир Голяховский

Вопросов больше, чем ответов.

Рая и Леонид в отличие от Раскольникова не были обуреваемы идеей, думали только о своем благополучии, были чисто рациональны. В отличие от Раскольникова они не явились в суд с признанием. И не перенесли тяжелейшего психического потрясения, как он, после того, как размозжили голову Давиду и разрезали его тело на 66 кусков.

Но поучительнее всего, что их путь к преступлению пролег через стадии пропаганды советского аскетизма, через героическую борьбу Раи за освобождение мужа, за право жить в свободном обществе — и уперся в неприкрытый американский меркантилизм.

В американизации тоже много разных граней: ярких и тусклых, радостных и трагических.

Томление от хирургии

В шестьдесят три года я стал все чаще чувствовать усталость от работы. Каждый день я просыпался в 5–6 часов утра и был в госпитале уже в 7–8, в зависимости от расписания. Там — быстрый обход больных, принятие решений, указания резидентам и сестрам. В 7.30 — конференция с обсуждением предстоящих дел. В свои операционные дни, три раза в неделю, ровно в 8 часов утра я уже стоял у операционного стола. В другие дни — принимал в офисе больных…

Есть медицинская поговорка: в больнице утренние часы — на вес золота, дневные — на вес серебра, вечерние — на вес меди. Интенсивная нагрузка без перерыва и расслабления продолжалась все эти годы до 2–3 часов дня, восемь часов подряд. Ноги гудели от долгого стояния. Я приходил в кабинет, Изабелла давала мне кофе, я садился в свое откидывающееся кресло, задирал по-американски ноги на стол и, как-то так само получалось, начинал дремать. Теперь я понимал Виктора, которого все чаще заставал дремлющим в кресле.

Я дремал и через дверь слышал, как в своей комнате Изабелла отвечала на звонки пациентов и страховых компаний. Один раз она беседовала с пожилой пациенткой, которой недавно я сделал одну за другой операции на двух коленях — поставил искусственные суставы. Беседа шла вяло:

— Ну да, конечно, я понимаю, после операции нога может еще болеть… А другая, говорите, не болела? Да, конечно, я понимаю… Но знаете — нога на ногу не приходится.

«НОГА НА НОГУ НЕ ПРИХОДИТСЯ!» Меня эта фраза разбудила и ужасно насмешила:

— Изабелла, вы — гений ортопедии.

— Владимир, почему, о чем вы?

— Вы ей сказали, что нога на ногу не приходится.

— Ну, Владимир!.. Она все нудила: одна нога болит, другая не болела… У меня это как-то просто с языка сорвалось. Но ее это почему-то успокоило.

— В этом-то и дело: изумительно бессмысленно, а успокаивает.

Изабелла привыкла к моим шуткам, а я находил в них расслабление и отдых.

Иногда мне приходилось задерживался на операциях до 9-10 часов вечера. У докторов лимита рабочего времени не бывает — доктор должен всегда быть наготове, чтобы помогать больным. Тем более — хирург. Вместо лимита рабочего времени у нас дефицит рабочего долга — если ты хоть пальцем тронул больного, то обязан потом следить за его состоянием. Тем более, если сделал операцию. Так, иногда я работал по 12–14 часов подряд. А на следующий день — все сначала. И заряжать мышцы свежей энергией за ночь становилось все тяжелей. Если раньше мне просто не хватало времени, теперь уже не хватало и сил.

Ирина часто тревожно спрашивала:

— Как ты себя чувствуешь?

— Неплохо, только устал немного.

— Мне не нравится, что ты так много работаешь. Я ждала тебя весь вечер, волновалась.

Я отвечал ей строчками Симонова:

Как я выжил, будем знатьТолько мы с тобой,Просто ты умела ждать,Как никто другой…И тут же засыпал, как подкошенный.

Многие удивились бы, если бы знали — как тяжела хирургия для хирурга.

Операции требуют физической силы и концентрации, на каждой может случиться что-нибудь непредвиденное. Чаще всего — это сильное кровотечение. Неопытные молодые ассистенты смотрят — что делать?

— Спокойно! Два зажима — мне и ассистенту! — В глубине раны я стараюсь нащупать пальцем кровоточащий сосуд. Ритмичные удары крови стучат по кончикам моих пальцев. Надо вслепую точно попасть зажимом в нужное место. Никак не удается! Еще раз, еще… Хирург не имеет права поддаваться эмоциям, он обязан быть хозяином своих рефлексов. И нельзя уступать советам и уговорам других: хирург сам отвечает за все и за всех.

Наконец я смог зажать одну сторону сосуда, говорю ассистенту:

— Подводи свой зажим на сантиметр выше, я буду страховать. Смотри только, не зажми мне палец…

Кровотечение остановлено. Все облегченно вздыхают. Я прошу сестру:

— Вытри мне пот со лба.

На операциях я всю жизнь потел так, что потом хоть рубашку выжимай. Каждая операция стоила мне потери килограмма веса.

Но тяжелы не только сами операции — лечение не заканчивается наложением швов. Малейшее осложнение может свести на нет операцию, а иногда даже погубить жизнь пациента. И хирург обязан опять бороться за него — и побеждать.

На хирурге фокусируется особое внимание пациента и его близких. Одно дело для пациента выйти из кабинета доктора с рецептом в кармане, другое дело — отправиться на операционный стол. Он согласится принимать лекарство без объяснения его действия, но он не решится на операцию без расспросов и раздумий. Его надежда на излечение, на спасение зиждется на полном доверии хирургу. Чтобы оправдывать такое доверие, хирургу нужно иметь постоянный положительный эмоциональный баланс. Какие бы ни были у хирурга сомнения и беспокойства, он должен прятать их в себе. Без этого получится бездушная хирургия. И в то же время святая обязанность хирурга — быть абсолютно честным с пациентом, ничего от него не скрывать. Нужны особые моральные качества — терпение и выдержка, чтобы уметь сочетать в себе и то и другое.

У меня всегда уходило много времени и энергии на то, чтобы вызвать у пациента доверие к себе: я подробно все разъяснял ему и его родным, терпеливо отвечал на повторяющиеся вопросы. Иммигранты из Советского Союза почти все ругали американских докторов:

— Вот вы со мной разговариваете, а они совсем не хотят разговаривать с пациентами! Знаете, я разочаровался в американской медицине. Может, в России медицина была плохая, но хороших врачей было много. В Америке, говорят, медицина хорошая, но я вижу, как здесь много плохих врачей.

Им хотелось радушной беседы с доктором — разъяснений и сочувствия, они привыкли к этому в прежней советской жизни. Они только не понимали, что там беседы были добрыми, а лечение — низкоквалифицированным: у докторов был недостаточный арсенал диагностической аппаратуры, мало лекарств и отсталость в хирургических инструментах и методах.