Не страшись урагана любви - Джеймс Джонс

Грант, отметила она, пожал Бонхэму руку с таким же удовольствием и счастьем, как и Дугу.

Лаки не могла сказать, что вызывало у нее это чувство отчаяния и уныния. Обычно причины не было, как сейчас, когда чувство возникло из-за Бонхэма. Оно просто овладевало ею, иногда на лодке, иногда за ужином, в бассейне, везде, в любое время, и хотя она продолжала смеяться и делать то же, что и делала до этого, какая-то ее часть открыто сомневалась, не было ли все это страшной, огромной иронией, ужасной шуткой? Два месяца? Шесть недель? Что она могла узнать за такое время, узнать о нем? Или он о ней? Все это превращалось в острую печаль, длившуюся очень долго, и где бы она ни была, она быстро его отыскивала и брала за руку или просто прикасалась к нему, чтобы снова вернулось чувство Ханселя и Гретель, потерявшихся в лесу детей. Печаль, как эхо, откликалась и здесь.

И все это, конечно, имело отношение к тому, верно ли она полюбила. Отдав ему всю любовь. И откуда ей знать, так ли это? Только тогда, когда она читала и перечитывала его работы. Но он с тех пор, как они встретились, ничего не написал. И не заметно было, что собирается писать. Может, ей нужно подождать, черт подери.

Главным образом из-за этого чувства ужасной раздвоенности она вела себя по-идиотски, как истеричка, весь этот день. Уже одиннадцать часов — одиннадцать? Двенадцать часов! — как она неожиданно обнаружила, что не хочет выходить замуж, вообще выходить замуж. И если бы это был любой, кроме Рона, она, господи, и не вышла бы. И все же вышла. И хотела. Негодная девчонка съела милого. И когда Лиза, вовлекшая ее в бунт, в детскую игру, и убедившая ее, что она вовсе не была счастлива все эти годы, заразила ее смехом и хихиканьем, она не могла остановиться, ничего не могла поделать, хотя и сознавала, что она делает. И именно поэтому она так полюбила серьезную, напыщенную, бойскаутскую лекцию.

И странная штука, они обсуждали ее — и до этого и после: они, поженившись, одурачивали мир. Потому что брак не мог легализовать их сексуальную жизнь. Она будет и останется такой же грязной и хорошей, как и прежде. Точно так же брак не добавлял им социальной ответственности. Они притворялись во всем этом, когда нарочито застенчиво появились у консула США, да и почему бы нет? Если бы об этом узнали, их вполне могли бы оштрафовать и посадить в тюрьму. И они много смеялись над своим обманом. Но в то же время она ужасалась и негодовала из-за замужества за любым проклятым мужчиной. Конечно, она не теленок в свои двадцать семь, почти двадцать восемь лет, и она обязана об этом помнить.

И точно так же, как во время брачной церемонии, возникло то же неуместное чувство, когда она сказала, что когда-нибудь наставит ему рога. Она сердилась на него за то, что он так легко позволил выйти за него. Правильно, когда мужчины не хотят жениться, а женщины хотят выйти замуж, такова уж жизнь, женщины строят гнезда, а мужчины бродяжничают, и Рон не хотел жениться, но он, черт его подери, не очень протестовал. После церемонии ее испугала огромность, безвозвратность содеянного. Отдать себя навсегда в руки мужчины, под его власть. И лежа в постели с закрытыми глазами, но осознавая, что он наклонился над ней после того, как они занимались любовью, после их первой супружеской любви, и думая о предстоящей долгой череде лет, десять лет, двадцать лет, тридцать лет, хрустальная свадьба, серебряная, золотая свадьба, как может кто-либо оставаться верным все эти годы, этого она не понимала. Так что это просто ускользало. И в ту минуту, когда она говорила, она знала, что не следовало бы. И она даже не имела этого в виду. Но она так сердилась.

Неожиданность его ответов заинтересовала и позабавила ее. Она понимала, что он не имеет этого в виду, что это фантазия. Она знала кое-что о фантазиях, она сама раньше играла в фантастические игры, и будет — уже играет — с Роном: холодная принцесса приказывает рабу лечь на нее, рабыне приказывают лечь на принца, социальные игры. Ничего плохого в фантазиях нет. Плохо, когда и впрямь стараешься им потворствовать, реализуешь их, осуществляешь их в жизни. Но когда они спускались по лестнице, он действовал, как будто думал, что она этого не понимает. Бедняжечка неожиданно рассердился из-за того, что устыдился им же сказанного. Именно тогда она взяла его за руку. И неожиданно перестала сердиться.

Но все это кончилось, едва начавшись, из-за этого проклятого человека из «Тайм», стоявшего у подножия лестницы. Пройдя вперед, она слышала громкий голос Рона. Он рассказал ей об этом за ужином. Так что, когда через три дня позвонила Кэрол Эбернати, она не удивилась. И она, как и Грант, увидев Дуга, довольно ясно, по крайней мере — отчасти, представляла цели его приезда. Но не с Бонхэмом же.

Сам звонок был каким-то странным, патетическим. Позвонили прямо в их номер, и она была при разговоре. Эта бедная женщина, вытесненная из его жизни, и после того ужасного припадка, над которым все они так смеялись у Бонхэма, она звонит и просит о помощи. Рон был неопределенен.

— Да, парень из «Тайм»? Местный? — Он слушал. — Ну, нечего волноваться… Нет, я его не знаю. Но знаю парня, который все это затеял. Да. Бредфорд Хит. Нет, ты не знаешь. Я встречал его в Нью-Йорке… Не уверен, сумеем ли мы приехать. И не думаю, что это нужно. Что?.. Да, я знаю, что Эвелин нас приглашает. Ты должна понять, что сейчас я прежде всего отвечаю за свою жену, Кэрол. И что хорошо для нее… Ладно, вот так вот. Ты что? — Он отнял трубку от уха и взглянул на Лаки. — Она хочет поговорить с тобой.

— Хорошо, — хладнокровно сказала она. — Поговорим. — Но про себя отметила, когда брала трубку, что желудок затрепетал. — Алло?

Нежный, предельно очаровательный голос с отчетливой среднезападной гнусавостью убеждал ее вернуться в Га-Бей и нанести им визит.

— А почему бы и нет? — сказала она. — Конечно, все зависит от Рона. Я сделаю, как он скажет.

— Ну, вы с ним поговорите, — очаровательно произнесла Кэрол Эбернати. В ее голосе слышалась улыбка, как будто они-то, женщины, понимают, как это сделать. — Он временами специфичен… Нет, ему мне больше нечего сказать. До свидания, дорогая.

Лаки положила трубку. Несколько секунд она постояла молча.

— Не понимаю, почему бы и в самом деле нам не съездить? — наконец сказала она.

— Не знаю, — ответил Рон, глядя в пространство. — Просто не знаю. Я подумаю. Может, мы и сумеем. Но она псих, ты же знаешь.

— Голос у нее очаровательный.

— Ну, конечно. Она смогла бы и пень очаровать.

— Что плохого она нам может сделать?

— Ничего, — взорвался он. — Ничего! — Он обнял ее. Так они и застыли.