Время демографических перемен. Избранные статьи - Анатолий Вишневский

На деле же Великанов-Подъячих боролся не только с Саваном и не только в Нью-Йорке. Там-то борьба была как раз бутафорской. Его звезда взошла после опорочения переписи населения 1937 г. и ареста большинства ее ведущих участников. В 1960‑е годы появились признаки их реабилитации и возрождения демографии, и Подъячих бросил весь свой вес, тогда немалый, чтобы доказать ненужность демографии как самостоятельной науки в СССР и запятнать тех, кто пытался хоть как-то пробудить в стране демографическую мысль. Он непрестанно писал письма в разные высокие инстанции, требуя окоротить чрезмерно свободомыслящих (так ему казалось) демографов и «защитить марксизм-ленинизм». В декабре 1970 г., например, он в очередной раз взывал к ЦК КПСС, прилагая «новые данные об искажении и ревизии взглядов Маркса, Энгельса и Ленина в советской печати», и требовал приструнить отступников. <…> «У нас уже несколько лет такие работы, как… брошюра Гузеватого (речь шла о брошюре Я. Н. Гузеватого «Программы контроля над рождаемостью в развивающихся странах») и “Один день Ивана Денисовича” Солженицына легко публикуются… У нас много говорится о необходимости борьбы с буржуазной идеологией, а на деле в печати легче выступить тем, кто в своих работах льет воду на мельницу буржуазных идеологов».

Такой реакции, на какую рассчитывал Подъячих, в те годы уже не было. Его времена ушли, развязка оказалась совсем не той, которая виделась автору упомянутой «повести». В 1977 г. ее герой покончил с собой. Но все же сказать, что к его словам совсем не прислушивались или что он был одинок в своем законсервированном догматизме и доносительстве по убеждению, тоже нельзя. Интеллектуальная атмосфера была надолго отравлена ядом сталинских идеологических проработок, их дух и сейчас не испарился полностью, а тогда был еще очень силен, убивал всякую свободную мысль. Это сказалось, конечно, на судьбах не одной только демографии, но ее развитие затормозило очень сильно. Она и сейчас у нас еще не вышла из пеленок, а тогда и подавно. Вот об это-то и споткнулась профессиональная жизнь Курмана – и этого он никак не мог понять. Ему-то, после лагеря, эта жизнь казалась свободной…

Годы спустя после смерти М. В. мне попалась на глаза небольшая заметка в газете «Известия» (21 октября 1988 г.). В ней приводились слова из интервью начальника отдела массово-разъяснительной работы по переписи населения Гос комстата СССР В. Алферова: «Мы не можем ответить точно, за что были репрессированы люди, организовывавшие перепись. Может быть, за спекуляцию картошкой… Доказательств нет». Со времени суда над М.В. минуло ровно 50 лет…

В 1975 г. М. В. исполнялось 70 лет. Чтобы как-то облегчить одолевавшее его чувство заброшенности и забытости, А. Г. Волков и я через А. Я. Боярского, директора Научно-исследовательского института ЦСУ СССР, где мы тогда работали, стали хлопотать перед В. Н. Старовским, с которым М. В. был знаком еще до ареста и к которому он несколько раз обращался после освобождения, о награждении М. В. ведомственным знаком «Отличник социалистического учета». Решили, что это будет ему приятно. Старовский не отказал, попросил подготовить документы, но ведь и он прошел ту самую школу. В последний момент он уклонился от решения и велел переслать документы в Киев – Курман жил на Украине, и формально его должно было награждать ЦСУ Украины. На том дело и кончилось. М.В. об этом ничего не знал. Все же в день юбилея Старовский прислал ему поздравительную телеграмму (не забыл!) – на специальном бланке со штампом «Правительственная». М. В. был на седьмом небе, долго всем об этом рассказывал. Спустя какое-то время был 70‑летний юбилей самого Старовского, его наградили орденом Ленина, и М.В. был так горд этим, как будто наградили его самого.

Несколько слов об истории этих воспоминаний, которая тоже проливает некоторый свет на последний период жизни Курмана, а отчасти и на его посмертную судьбу, тоже, полагаю, весьма типичную. Я познакомился с М.В. в Харькове, где мы оба тогда жили, в 1959 или 1960 г. Постепенно мы сблизились, и примерно в 1963 г. он начал рассказывать мне историю своей потерянной четверти жизни. Видимо, ему надо было с кем-то поделиться пережитым, а семью свою он щадил, считал, что жене слушать тюремные воспоминания будет тяжело. Мы не сразу сообразили вести магнитофонную запись, так что часть рассказанного утрачена. Есть пробелы и в записанном, неразборчивы некоторые упоминаемые фамилии: уж больно несовершенна была тогда наша техника. Мы думали, что у нас будет время восстановить утраченное, уточнить неясное, но вышло по-иному. Времена менялись, массовые репрессии 1930‑1940‑х годов снова стали замалчиваться. М.В. болезненно переживал эти перемены, соединявшиеся с неудачами его профессиональной карьеры. Ему казалось, что он сам никого не интересует, а уж его рассказы о прошлом и подавно, он утратил к ним интерес. Наши «сеансы звукозаписи» прервались. Потому ничего и не сказано о втором аресте. Он не то чтобы не успел о нем рассказать – пропало желание. Закончилась хрущевская оттепель, небо как-то снова нахмурилось. «Если так и дальше пойдет, я буду бояться рассказывать», – сказал он однажды.

В конце 1980‑х годов, когда М. В. уже не было в живых, стала возможна публикация его воспоминаний. Она намечалась в ежеквартальнике одного московского академического института. Я был заместителем главного редактора ежеквартальника и ответственным редактором того выпуска, в котором и должны были публиковаться воспоминания. Готовя их к печати, я подверг подлинный текст, существующий в магнитофонной записи, лишь некоторому литературному редактированию – ведь в оригинале это неправленная устная речь, иногда – ответы на вопросы, которые я задавал по ходу дела. Были сделаны также небольшие сокращения. Каково же было мое удивление, когда, получив окончательно подготовленный к публикации текст, я обнаружил в нем многочисленные купюры, причем имеющие вполне определенную направленность. Цензуры в это время уже не было, купюры были сделаны внутренним идеологическим цензором главного редактора ежеквартальника Н. М. Римашевской. О том, что произошло дальше, говорится в письме, которое я направил ей впоследствии. В нем я, в частности, писал:

В представленном мною для издания тексте без согласования со мною, более того, вопреки моим настояниям были сделаны многочисленные купюры. Я, ответственный редактор сборника, обнаружил купюры опять-таки случайно, просматривая подготовленную к публикации рукопись сборника; они были сделаны тайком, после того как я закончил редактирование… лично Вами. Вы подтвердили это в разговоре со мною, сказав, что исключили из текста то, что не представляет интереса для читателя. В конце концов, мы сошлись на том, чтобы передать этот вопрос на решение редколлегии. Три члена редколлегии по Вашему выбору – А. Г. Волков, А. Я. Кваша и С. И. Пирожков – ознакомились со сделанными Вами сокращениями, и все трое высказались за публикацию текста в его первоначальном виде. Я оказался настолько наивным, что счел вопрос решенным. И вот сборник перед нами. Ни одно вычеркнутое место не восстановлено, зато добавилось лживое примечание о моей ответственности за «аутентичность фактического материала».

А теперь о самом главном. Что Вы вычеркнули, что пало жертвой Вашей правки… Вы, конечно, не могли полностью исключить из текста всего страшного, из чего складывалась жизнь в сталинских тюрьмах и лагерях, – тогда пришлось бы вовсе отказаться от публикации воспоминаний Курмана, а это не соответствовало настроениям момента. Но Вы сделали все, чтобы ослабить это страшное, и Вам это удалось. Когда читаешь опубликованный текст, временами и тюрьма, и лагерь приобретают почти респектабельный вид. Там читают книги, ведут беседы, проводят собрания – это все Вы оставили. А вот пытки, издевательства, унижения, доведение людей до безумия – это Вы везде, где смогли, убрали. Изъятые Вами фрагменты текста прилагаются к этому письму, целенаправленный отбор их мне кажется очевидным.

Михаил Вениаминович Курман был не святой, как и все мы. У него были свои заблуждения, от части из них он освободился, некоторые пронес через всю жизнь. Но считать, что он не видел и не понимал всего кошмара гулаговской машины, отнявшей у него 18 лет жизни, создавать впечатление, что он ее приукрашивал, – значит оскорблять его память. Именно это Вы и делаете, препарируя его воспоминания и выдавая кастрированный Вами текст за аутентичный.

Для чего это Вам нужно? Об этом можно только догадываться. Подстраховка? Скрытая ностальгия по былым временам? Равнодушие? Нежелание видеть неприятные стороны жизни? Да так ли это важно?.. Для нас ведь главное, чтобы ничего не менялось. Нам вчера было хорошо, и сегодня неплохо, так бы и оставалось. А начнешь разоблачать, так неизвестно до чего доразоблачаешься.