Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело - Станислав Васильевич Родионов

– Лидия Николаевна, вы пользуетесь забытыми понятиями. Истинный мужчина всегда честолюбив.

– Да? Но карьерист не может быть истинным мужчиной.

– Это почему же?

– Потому что жизнь ему представляется в виде служебной лестницы…

– Верно представляется.

– И всех людей он делит на вышестоящих и нижестоящих…

– Людей делят по разным признакам, в том числе и по подчиненности.

– Но карьеристу нужно двигаться вверх, поэтому он уважает вышестоящих и презирает нижестоящих…

– Это только подтверждает его мужественность.

– Да?

– Он себя и других оценивает по количеству силы и энергии.

– Марат Геннадиевич, вы путаете мужчину с бульдозером.

– Лестное сравнение.

– Так вот, истинный мужчина никогда не презирает слабого и никогда не пресмыкается перед сильным. Поэтому карьерист и не мужчина.

Она повернулась к окну, к птицам. Там осталась самая крупная, самая распластанная – одна на все пустое небо. Нет, небо никогда не пустует. В июне летел пух. Сейчас вот парят птицы. В августе полетит теплая паутина. В сентябре – остуженные листья. А потом снега…

– Лидия Николаевна, вероятно, вы обожаете неудачников?

– Тогда бы я обожала вас.

– Дамский каламбур?

– Нет, мужская прямота.

– Разве я неудачник?

– Представляете, что с вами будет, если не получится с докторской? Вы же перестанете видеть солнце. Вы же перестанете жить.

– А если получится?

– Тогда все сначала – будете надрываться, чтобы стать академиком или директором института. И опять не увидите солнца.

– Такой я вас не знал. Скорее всего, вы повторяете слова мужа.

– Да, повторяю. А он у меня умный.

Птица, сделав последний круг, вдруг исчезла. Может быть сложила крылья и незамеченной точкой упала к земле. А может, поднялась еще выше, туда, к реактивным самолетам…

– Лидия Николаевна, а ведь не я начал эту историю.

– Да?

– Поскольку разговор откровенный… Вы же сами повисли у меня на шее.

Она вновь обернулась, бросив опустевшее небо. Храмин упорно смотрел ей в глаза, требуя объяснений, – только слегка вспотели молодые залысинки.

– Марат Геннадиевич, возможно, докторскую вы и защитите… Но мужчиной вам не бывать.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я хочу уцепиться за что–нибудь руками. Врыться ногами в землю. Вжаться спиной в стену. Упереться лбом в дверь. Застонать, закричать, позвать на помощь… И остановить счастливейшие мои дни, задержать выпавшее мне время, которое несется с таким ветерком, что на глазах выступают слезы.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Он появился из ниоткуда. Была вечеринка у Искрины Четыркиной, моей закадычной. Я сидела на полу, на ковре, вкушала кофе с ромом и пела под гитару трепетный романс «Обожгла я губы сигаретой горькою…». Он подошел ко мне, вернее, подполз по ковру. Лет тридцати. Высокий, поджарый, смуглый, с черненькой бородкой утюжком. Кожаные штаны, красная майка, замшевая куртка, череп на цепочке… Помню до сих пор, что он сказал, подползя: «А ты, беленькая, съедобная». И съел. Жалею ли? Да нет. Важно не то, что съел, а кто съел. Король. Работал истопником в церкви, но это так, для милиции. Он был Королем микрорайона, а говоря проще – играл в карты по–крупному. В ночь брал до тысячи. Ну, не Король ли? У него был личный шофер и два телохранителя. Когда он шел по улице, то перед ним всех ветром сдувало. А знаете, как он завтракал? Пятьдесят граммов черной икры, ломтик ананаса и фужер шампанского. А знаете, что я ела? Мне тогда от счастья кусок в горло не шел… Вы спросите, как же дочь благородных родителей связалась с Королем? Не задавайте глупых вопросов. Мои родители были не так благородны, как богаты. Мой новый кумир был не так король, как при деньгах. Я и говорю, что в жизни параллельные линии загибаются до тех пор, пока не пересекутся. И потом: когда долго ешь манную кашку, разве не хочется соленой рыбки?

Рябинин не любил формальную работу – даже ту, которую требовал закон. Разумеется, Калязина ничего не скажет, и все–таки перед опознанием ее стоило допросить о всех эпизодах. Ему казалось, что она уже сидит в коридоре и ждет десяти часов, – ему казалось, что из–под двери бежит тайный сквознячок и костенит его тело панцирной силой.

Некоторые юристы считали, что вызванному гражданину допрос ничего не стоит – как с приятелем побеседовать. Или как на работу съездить. Рябинин думал иначе: человек обязан явиться к следователю, обязан ответить на все вопросы и обязан сказать правду. Поэтому допрос – это всегда психическое насилие, как бы добродушно он ни протекал. С Рябининым не соглашались, но с ним вообще редко соглашались.

Он ждал Калязину. Допрос – это всегда психическое насилие… Над кем же оно совершится теперь? Рябинин это вроде бы знал, но каким–то хитрым приемом скрывал от самого себя, чтобы не очень разочаровываться – в самом себе.

Ровно в десять – она никогда не опаздывала – Калязина невзрачной тенью вскользнула в кабинет. Рябинин тайно удивился, потому что ждал графиню, снизошедшую до прокуратуры. Перед ним же села тихая женщина в сереньком плащике, в черном берете, с усталым лицом.

– Здравствуйте, Сергей Георгиевич.

– Здравствуйте, Аделаида Сергеевна.

Не в его осторожном мозгу, а вдали, может быть, за пределами кабинета, засветилась беспричинная надежда. И уже в мозгу отозвалось: почему бы нет? Почему бы ей не осознать, не покаяться, не прийти с повинной – еще не поздно.

– Как работа? – спросил он, потому что ее усталое лицо просило этого вопроса.

– Я сегодня уже побывала на квартирном вызове.

– Холера, чума или проказа?

– Случай псевдотуберкулеза.

– Ага, и вы назначили псевдолечение.

Она улыбнулась – неуверенно и даже пугливо. Так, именно так начинают признаваться обуреваемые сомнениями. Переходящему брод протягивают руку…

– Аделаида Сергеевна, по–моему, вы хотите дать правдивые показания.

– Хочу, – даже обрадовалась она.

– Тогда расскажите, как вы подменили шубу.

– Господи, опять…

Она дружелюбно улыбнулась. Рябинин молчал, пораженный, но еще ничего не понявший. Следующие секунды ложились в сознание ясно, как светлячки: маска, ее маска дружелюбия неожиданно блеснула злостью. Нет, Калязина не заменила ее на злобную – она хотела казаться доброй. Но напускное добродушие, как белый фон, высветило злость ярче прожектора. Вот как? Тогда нужно пытать этих людей добром, как чертей крестным знамением…

– Я не подменяла никакой шубы.

– Вы только что хотели говорить правду…

– Я и сейчас хочу.

– Что же вам мешает?

– Ничего не мешает – я ведь ее сказала.

Отдаленная надежда… Откуда она – уж не от его ли наивности? Скромная одежда и понурый вид… Да, на этот раз Калязина не знала, зачем вызвали и что ее ждет. Поэтому и вошла тихоней.

– Гражданка Калязина, вы отрицаете, что похитили бриллиант в ювелирном магазине?

– Отрицаю, гражданин следователь.

– Отрицаете ли вы, что мошенническим способом похитили пятьсот рублей у директора магазина