Прометей, или Жизнь Бальзака - Андрэ Моруа

Продолжение - "Торпиль" - было картиной ужасающей (фигура влюбленного Нусингена, обезумевшего от страсти обманутого старика), но ведь нужно было показать "подлинный Париж", и к тому же, как всегда у Бальзака, ужасное имело свои комические стороны (смешное ухаживание тучного банкира, который глотает возбуждающие средства и млеет перед Эстер) и черты возвышенные (внезапное пробуждение у старика Нусингена юношеских иллюзий). "Любовь тогда, как позабытое зернышко, пустила ростки, из которых солнце исторгает поздние великолепные цветы". Бальзак даже не мог теперь жаловаться на усталость: "Я превратился в машину для выделки фраз и как будто стал железным". Наборщики "в этом проклятом Ланьи" едва были живы после правок Бальзака, но автор держался твердо, и к июлю все было закончено. Однако две газеты, опубликовавшие фельетонами - одна "Давида Сешара", а другая "Торпиль", были на краю банкротства, и Бальзак рисковал не получить гонорара. "Жить своим пером - это чудовищный и просто безумный замысел", жаловался Чужестранке Бальзак. Наконец благодаря заботливому вмешательству стряпчего Гаво он добыл деньги на поездку. Пришлось идти в русское посольство просить визу. Его принял секретарь посольства Виктор Балабин. Вот что записано в "Дневнике Балабина":

"Пригласите сюда", - сказал я служителю. Тотчас передо мной предстал низенький, толстый, жирный человек, по лицу пекарь, грацией сапожник, шириной в плечах бочар, манерами приказчик, одет, как трактирщик. Не угодно ли! У него ни гроша, и поэтому он едет в Россию; он едет в Россию, значит, у него ни гроша..."

Сент-Бев, всегда несправедливый, когда речь шла о Бальзаке, писал Жюсту Оливье:

"Бальзак разорился, и больше чем разорился - он уехал в Санкт-Петербург, сообщив через газеты, что едет туда только для поправленья здоровья и решил ничего не писать о России. Гостеприимством этой страны столько раз злоупотребляли, что он, вероятно, рассчитывает с помощью такого обещания добиться благосклонного приема и маленьких милостей со стороны повелителя. Но разве кто-нибудь верит теперь обещаниям этого романиста?.."

Русский поверенный в делах в Париже П.Д.Киселев информировал свое правительство:

"Так как этот писатель всегда в крайности, а сейчас нуждается еще больше, чем обычно, то весьма возможно, что целью его поездки является какая-нибудь литературная спекуляция... В таком случае, может быть, стоило бы пойти навстречу денежным затруднениям господина де Бальзака, чтобы прибегнуть к перу этого писателя, который еще пользуется здесь, да и во всей Европе, популярностью, и предложить ему написать опровержение клеветнической книги господина де Кюстина".

Но это был лишь совет Киселева, никто не приступал к Бальзаку с таким предложением. Он приехал в Санкт-Петербург 17(29) июля 1843 года. В тетради, где Ева вела дневник, он записал:

"Я приехал 17 июля (по польскому стилю) и около полудня уже имел счастье видеть и приветствовать свою дорогую графиню Еву в доме Кутайсова на Большой Миллионной, где она живет. Я не видел ее со времени свидания в Вене, но нашел, что она так же прелестна и молода, как тогда. Семь лет разлуки она провела в своей пустыне, среди хлебов, а я - в обширной парижской пустыне, среди чужих людей. Она приняла меня как старого друга, и я вижу, какими были несчастными, холодными, унылыми все те часы, которые я провел вдали от нее. С 1833 по 1843 год протекло десять лет, в течение которых мои чувства к ней вопреки общему закону возросли от всех горестей разлуки и перенесенных разочарований. Нельзя изменить ни свое прошлое, ни свои привязанности".

Для приличия он помещался не в доме Кутайсова, где жила его любимая, а в доме Титрова. Ему там плохо спалось из-за клопов. Что за важность! Он вновь встретился со своей Евой, наконец готовой любить его без всяких оговорок. Вернулись счастливые дни, пережитые в Женеве и в Вене, даже более счастливые, так как само положение Ганской, овдовевшей, свободной женщины, благоприятствовало интимной и пламенной близости. Судебный процесс, казалось, шел хорошо, и теперь она уже не трепетала за свои земельные владения. Записки, которые приносили от Бальзака в дом Кутайсова, исполнены нежности и свидетельствуют о его счастье. "Дорогая кисонька... Обожаемый мой волчишка... Волчок тысячу раз целует своего волчишку... Буду у тебя через час..." Близость любимой так бодрит его, что сейчас он мог бы писать и не подхлестывая себя крепким кофе!

Он приходил к Ганской каждодневно около полудня. Никто на свете его больше не интересовал. Однако же знаменитый французский писатель вызывал любопытство. Княгиня Разумовская написала Эвелине из Петергофа, что узнала от императора о приезде "человека, который лучше всех понял и обрисовал женское сердце". Другая знакомая задавалась в письме вопросом: "Сумеют ли у нас оценить и принять знаменитого писателя? Дай Бог, чтобы он вынес благоприятное мнение о России". Все дамы умоляли Ганскую привезти к ним ее великого человека. Граф Бенкендорф распорядился пригласить его на парад в Красное Село. Там он видел царя в пяти шагах от себя. "Все, что говорят и пишут о красоте императора, правда: во всей Европе не сыщешь... мужчины, который мог бы сравниться с ним". На параде Бальзак получил солнечный удар - и настоящий, и метафорический.

Через неделю после приезда Бальзака жена канцлера Нессельроде написала своему сыну: "Бальзак осуждает Кюстина, это в порядке вещей, но не надо верить в его искренность". В русской газете "Северная пчела" напечатано было: "Россия знает себе цену и очень мало заботится о мнении иностранцев". Короче говоря, власти ничего не требовали от Бальзака, да и сам он больше не собирался опровергать Кюстина. Он не добивался в Санкт-Петербурге ни казенных субсидий, ни почестей, тешивших его тщеславие. Для него было таким счастьем видеть Эвелину, вести с ней бесконечные разговоры за чайным столом, где шумел самовар, этот "нелепый слон", или у камина, перед которым лежал коврик, стояли экран в стиле Людовика XIV и кресло, где, раскинувшись, отдыхала дорогая, смотреть на "глянцевый плющ" - листочек плюща он увез с собою, считая это растение символом их судьбы: "Где привяжусь, там и умру". В гостиной были козетка с двумя валиками и голубой диван, такой удобный для far niente [отдых, безделье (ит.)]; на этом диване он ждал, когда же скрипнет дверь и зашуршит ее платье - звуки, от которых он вздрагивал всем телом. А как ему запомнилось то платье, что было на ней в первый день, - синее, с желтой отделкой!

Позднее Анна Мнишек вспоминала в письме к матери, как Бальзак читал вслух в их гостиной "Дочь Евы" - изящный роман, где он показал, что опасная мысль, неотвязно преследующая мужчину, побуждает его к некоему замыслу и к действию, а у женщины она принимает форму любовной мечты. Мари де Ванденес, жена Феликса де Ванденеса (героя "Лилии долины"), влюбляется до безумия в талантливого и очень некрасивого писателя Рауля Натана. Но Феликс, испытавший на себе в юности влияние Анриетты де Морсоф, женщины прекрасной души, оказывается прозорливым мужем и предотвращает назревавшую драму. Обе Ганские, и мать и дочь, были очарованы этой превосходной повестью, трогательной и смелой, обе одинаково восхищались Волшебником и его чудесными рассказами. Бальзак вновь завоевал свою Эвелину. Незадолго перед их встречей она прочла переписку Гете с Беттиной Брентано (вышедшей замуж за Иоахима фон Арнима). Восторженная девица, писавшая к знаменитому поэту, с которым она не была знакома, напомнила госпоже. Ганской, как она сама, молодая романтическая женщина, когда-то завязала переписку с Бальзаком. Эта головная любовь даже вдохновила ее на новеллу, которую она сожгла, но ее содержание рассказала Бальзаку, и тот пожелал прочесть письма Беттины. "Дайте мне, пожалуйста, первый том книги "Гете и Беттина". А прочитав его, написал суровый отзыв. "Эта книга для добрых, а не для злых", - указывает в своем предисловии госпожа Арним, иначе говоря: "Позор тому, кто дурно об этом подумает". Бальзак оказался в лагере "злых". Почему? Потому что "это выходит за пределы литературы и относится к области фармацевтики".

"В самом деле, чтобы изображение любви (я разумею литературное изображение) сделалось произведением, и к тому же произведением возвышенным (ибо в этом случае допустимо лишь возвышенное изображение), любовь, повествующая о себе, должна быть совершенной, она должна выступать в своей тройственной форме, захватывая мозг, сердце и тело; она должна быть одновременно духовной и чувственной, и изображать ее следует умно и поэтично..."

Беттина (говорит Бальзак) не любит Гете; для нее он лишь предлог для писем; она вышивает ему теплые жилеты, домашние туфли. "Я надеялся, что попытки одеть Гете приведут... Но нет! Жилеты, так же как и проза, оказались малозажигательными..." Таким образом, внушает Бальзак Эвелине, настоящая и прекрасная любовь только у нас с вами, потому что мы любим и душой и телом. Но, высмеивая Гете и Беттину, он все-таки запомнил сюжет, который попыталась использовать его умная возлюбленная, и позднее вернулся к нему.