Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма - Марк Твен

Позднее. — Я написал записку Смиту, не упоминая ничего такого, из чего он мог бы устроить рекламу. Меня зовут,— прощаюсь, сердечный привет вам обоим.

В среду мы едем в Элмайру, оттуда двинемся 9 или 10 апреля и 11-го отплываем в Европу.

Твой брат

Сэм.

17

ДЖ. X. ТВИЧЕЛУ

Мюнхен, 26 января 1879 г.

Дорогой мой Джо,

сегодня воскресенье, ваше премилое письмо пришло как раз вовремя. Его положили возле моей тарелки, когда я в двенадцать часов кончал завтракать. Пять минут спустя Ливи и Клapa (Сполдинг) вернулись из церкви; я закурил трубку и растянулся на диване, а Ливи села рядом и прочла ваше письмо, и я преисполнился сочувствием к вашему мяснику с той самой минуты, как он начал ругаться. Молиться можно на разные лады, способ мясника мне нравится, потому что его мольбы уж наверняка шли из глубины души. Сейчас я особенно хорошо понимаю его и еще по одной причине. Дело в том, что сегодня я проснулся в три часа ночи, два длиннейших часа маялся и злился на себя и наконец понял, что больше не усну. Я поднялся и, крадучись, как котика, чтобы не разбудить Ливи, в кромешной тьме стал одеваться. Медленно, но верно я надевал один предмет туалета за другим, надел уже один носок и одну туфлю, вторая была у меня в руке. И вот я стал тихонько ползать на четвереньках по ковру, между ножками стульев, в поисках второго носка, и обшаривать и ощупывать все вокруг. Так и ползал, и ползал, и ползал без конца. Сперва я только твердил про себя: «Чтоб ему пусто было, этому носку», но скоро этого оказалось недостаточно; постепенно я переходил ко все более сильным выражениям, а когда под конец понял, что ко всему я еще и заблудился, мне пришлось сесть на пол и ухватиться за первую попавшуюся мебель, потому что из меня рвался такой взрыв ругательств, что, не сдержи я их, взлетела бы в воздух крыша. В темноте я различал смутные очертания окна, по, разумеется, оно оказалось не в той стороне, где надо, и я не мог понять, где нахожусь. Одно меня утешало: Ливи я не разбудил; я надеялся, что все-таки найду этот носок, не нарушив тишины, если ночь продлится достаточно долго. Итак, я снова пустился в путь, тихонько шаря ладонями по полу, и, конечно, через полчаса напал-таки на пропавший носок. На радостях я вскочил — и свалил с умывального столика таз с кувшином; как говорится, поднял такой шум, что всем... тошно стало. Ливи вскрикнула, потом спросила:

- Кто это? Что случилось?

- Ничего не случилось, — сказал я, — это я гоняюсь за своим носком.

- Ты за ним с палкой гоняешься? — спросила она.

Я вышел в гостиную, зажег лампу, и понемногу ярость моя утихла, и я стал замечать смешные стороны происшествия. Тогда я взял карандаш и записную книжку, прилег на диван, перенес это приключение в нашу большую комнату в Генльброннском отеле и изложил его на бумаге к немалому своему удовлетворению.

Недавно я нашел свою швейцарскую записную книжку. Потеряв ее, я сначала обрадовался, потому что мне казалось, что я разучился писать путевые очерки, а потеря этой книжки просто и мило избавила бы меня от обязанности писать о поездке по Швейцарии; я уже хотел написать Блиссу и предложить ому какую-нибудь другую тему, как вдруг окаянная книжка отыскалась, и душа у меня ушла в пятки. Но теперь у меня уже не было никакого оправдания, пришлось сесть за работу, — я разорвал большую часть рукописи, привезенной из Гейдельберга, написал сызнова, опять порвал и продолжал писать и рвать, — и наконец, в награду за терпение и честное усердие, мое перо вновь обрело прежнюю бойкость!

С тех пор я радуюсь, что провидение лучше меня знало, как быть с швейцарской записной книжкой, потому что мне теперь ужасно правится моя работа, и я нередко пишу по тридцать страниц в день, даже больше, и очень горюю, что господь бог создал дни такими короткими.

Среди прочих моих страхов меня мучила еще и уверенность, что я слишком мало интересовался Швейцарией, а потому и не извлек из этой поездки столько материала, чтобы хватило на книжку. Ничего подобного! У меня написано уже девятьсот страниц (причем ни слова о переезде через океан), и только вчера я впервые выбрался из Гейдельберга, да и то лишь затем, чтобы повести пашу четверку на первую пешеходную прогулку - в Гейльбронн. Я заботливо снарядил своих спутников по-дорожному: рюкзаки, фляги, полевые бинокли, кожаные краги, туристские башмаки, вокруг шляп обмотана кисея, хвосты которой болтаются за спиной, зонты в защиту от солнца и, наконец, альпенштоки. Всю дорогу до Вимпфена мои странники проделывают поездом, оттуда до Гейльбронна их подвозит попутная повозка с овощами, запряженная ослом и коровой; домой я их доставлю на плоту; и если другие заметят, что это вовсе не пешеходная прогулка, то самим моим путникам это невдомек,

Это странствие займет страниц сто или даже больше — одному богу известно сколько! — потому что главное не материал, а настроение, и я уж, кажется, вижу, как эта прогулка у меня разрастается на добрых триста страниц. Затем я намерен расстаться с Гейдельбергом навсегда. Не ясно ли вам теперь, что я, пожалуй, закончу книгу (тысяча восемьсот рукописных страниц), не успев добраться до Швейцарии?

Но вот что: я хочу просить, чтобы Фрэнк Блисс и его отец были ко мне снисходительны, — пусть позволят мне рвать все, что я захочу порвать, и дадут время написать еще. Я не стану тратить время зря, у меня нет ни малейшего желания лодырничать, — напротив, с тех пор, как я вновь обрел бойкость пера, я горю желанием работать. И вы увидите — эту книгу будут либо сравнивать с «Простаками за границей», либо противопоставлять им, уверяя, что я исписался. А по-моему, я могу написать хорошую, живую книгу, и я сделаю для этого все, что только в моих силах.

Мои первоначальные планы принимают более определенную форму. Теперь можно сказать, что своей поездкой в Европу я преследовал три цели. Первая вам известна, и вы должны держать ее в секрете даже от Блиссов; вторая — изучать искусство; и третья — хоть в какой-то степени овладеть немецким языком. Из моей рукописи явствует, что две последние цели уже достигнуты. Из нее видно, что я тут выступаю в качестве художника и филолога и не вижу в том ни малейшей нескромности.

Поставив себе три столь определенные цели, я, очевидно, расширил своп владения и чувствую себя теперь куда свободнее. К тому же у меня теперь не одно ремесло, а целых три.

Да, ваш мясник великолепен. Он у меня из ума нейдет. Я все думаю, как бы ввести ваш рассказ о нем в мою книгу, не обидев его, — а ведь, чтоб ему пусто было, в вашем рассказе нет ничего такого, что могло бы оскорбить его самого, меня заботят только его друзья-приятели: эта публика всегда сует нос не в свое дело. Но он мне просто необходим. Я вставляю также в книгу историю о лимбургском сыре и о ящике с пистолетами, — очень рад, что Гоуэлс от всего этого отказался. Похоже, что с годами история эта становится еще красочней и пикантней. Я рассказывал ее в нескольких компаниях — в здешнем Клубе американских художников, например, потом Смиту с женой и мисс Гриффит (они провели тут у нас недели две), — и все буквально помирали. И у меня есть еще три главы, которые чуть не убили тех же слушателей...

О, Швейцария! Чем дальше отступает она в многоцветную дымку прошлого, тем сладостней щемит сердце от ее прелести и веселья, от ее пышности и мощи, величия и печали. Эти горы наделены душою; они мыслят, они говорят,— их не услышишь ухом, но как прекрасен их голос и как явственен! Он все еще звучит в глубинах моей памяти. Гора взывает к горе! — вот величавое библейское изречение, которое как нельзя лучше подходит к этим творениям божьим — к горам и океану. До чего мы малы и слабы перед этими грозными гигантами, и это сознаешь без боли; это невыразимое ощущение собственного ничтожества принимаешь как должное и справедливое и не чувствуешь горечи. И, о господи, какой всепоглощающий мир, и покой, и благодать изливаются на тебя из самого сердца незримого Великого духа гор.

Так что же это такое? Нет конца и края, нет счета горам на этом свете, но только в Швейцарии они берут за сердце. Хотел бы я понять, в чем тут секрет. Не однажды мне казалось, что надо все бросить и еще разок съездить в Швейцарию. Я томлюсь по ней; глубокое, властное, неотступное томленье — вот как ото называется. Мы должны опять побывать там, Джо. В октябре будем подниматься на рассвете и завтракать в башне. Для меня это было бы истинным наслаждением.

Ливи и все мы шлем самые нежные приветы вам, и Хармони, и всем детям Прошлой ночью мне приснилось, что я проснулся дома, в библиотеке, и ваши дети резвятся вокруг, и Джулия забралась ко мне на колени; вы и Хармони и оба семейства Уорнер уже покончили с приветствиями и выходите через дверь оранжереи, и подолы женщин опрокидывают горшки с цветами — гордость Патрика. Мир и изобилие всем вам!

Марк.

Если можно, сообщите Блиссам ту часть этого письма, которая их касается. Они поймут, что я мешкаю не по своей охоте,