Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма - Марк Твен

Уилл всегда так писал. Я терпел это долгие годы. Когда мне пишет такое письмо взрослый человек, да еще отец семейства, успевший схоронить жену, у меня живот начинает болеть. Минувшим летом я и сказал ото Уиллу Боуэну напрямик. Сказал, что хватит ему в сорок лет разыгрывать шестнадцатилетнего мальчишку; сказал, что довольно болтать о «сладкой грусти ушедших лет», — пора принимать жизнь как она есть. Я сказал, что о прошлом следует помнить только одно, а именно: что оно прошлое и вернуть его нельзя. Пожалуй, я немного преувеличил иные из этих историй — так, самую малость, — но я хотел раз и навсегда выбить из него эту ложную чувствительность, чтобы он опять стал простым, славным малым. Я даже взял на себя тяжкий труд переписать письмо еще раз и сказать ту же суровую правду в смягченных выражениях, постарался подсластить пилюлю, чтобы ему было не так неприятно, и просил ответить и от души поблагодарить меня за величайшую услугу, какую когда-либо оказывал ему друг, — но он еще не выполнил моей просьбы. Быть может, когда-нибудь он меня еще поблагодарит. Слава богу, я отправил ему это письмо до его женитьбы (эту новость я узнал от тебя), не то по поводу этого события он совсем распустил бы июни и утопил бы меня окончательно.

Прилагаю фотографию для твоих молодых девиц. Должен заметить, что котиковую шубу я ношу не для пышности, просто этой зимой, когда мне пришлось много ездить и выступать, я убедился, что лишь котиковый мех способен порою спасти человека от замерзания в этих северных широтах. Хотел бы я, чтобы и ты прислал карточки — свою и семейства; если ты склонен к коммерции, я готов немедленно платить карточкой за карточку.

Твой старый друг

Сэм Л. Клеменс.

15

ДЖЕЙН КЛЕМЕНС

Хартфорд, 17 февраля 1878 г.

Дорогая матушка,

наверно, я худший корреспондент на свете и становлюсь день ото дня хуже. Совесть терзает меня, когда я не нишу вам, но уже не мучит, когда я не пишу другим.

Жизнь для меня теперь совсем не шутка. Почти все время я чувствую себя латанным, затравленным. Это происходит главным образом потому, что уж очень много дел и забот, да еще нет отбою от незнакомых доброжелателей, засыпающих меня любезными письмами, — а и вынужден отвечать самым невежливым молчанием, иначе пришлось бы уйму времени тратить на переписку. И еще многое отнимает у меня время и разрушает мои планы. Словом, из-за всего этого я не могу написать книгу, сидя дома. А это лишает меня заработка. Вот почему я, кажется, сбегу со своими чадами и домочадцами куда-нибудь в Европу, в тихий уголок, где можно будет спокойно дописать хоть одну из полдюжины книг, которые у меня начаты и лежат без движения. Пожалуйста, никому пока об этом не говорите.

Мы думаем отплыть 11 апреля. Я-то съезжу в Фредонию повидаться с вами, но боюсь, что Ливи такое путешествие не под силу. Словом, там видно будет. Надеюсь, что она сможет поехать.

Пришел мистер Твичел, надо кончать. Мы все здоровы и шлем вам всем привет.

Любящий вас

Сэм.

18

ОРИОНУ КЛЕМЕНСУ

Хартфорд, 23 марта 1878 г.

Дорогой брат,

каждый человек должен изучить свое ремесло, с налету его не возьмешь. Богу угодно, чтобы это была долгая н тяжкая наука. Когда ты еще только ученик — в любой области, в кузнечном ли деле, в медицине, в литературе, — этого не скроешь. Неопытность сразу чувствуется.

Но, по счастью, есть спрос и на ученическую работу, иначе «Простаков за границей» не раскупали бы. И по счастью, на иные ученические книги спрос еще больше, чем на путевые заметки, принадлежащие перу самых лучших мастеров. Это твое произведение еще совсем сырое, но, смело могу сказать, менее сырое, чем я ожидал, и написано куда лучше, чем я считал тебя способным написать; это слишком сырая вещь, чтобы предлагать ее какому-нибудь крупному периодическому изданию, поэтому я поговорю о пей в редакции «Нью-Йорк уикли». Напечатать это там, значит поставить на книге крест. И почему какой-нибудь добрый гений в свое время не послал меня в «Нью-Йорк уикли» с моими ученическими очерками?

Тебе вообще не следовало бы печатать эту книгу, и вот почему: она не пародия, а просто подражание Жюлю Верну. Но я думаю, это можно считать доказательством, что Жюля Верна и нельзя пародировать.

В попутных замечаниях к рукописи я советовал тебе сильно изменить первое посещение ада и совсем выкинуть второе. Никто не станет печатать такие вещи — да их и не следует печатать. Ты недостаточно искушен в литературе, чтобы браться за тему, требующую большого опыта. Хочу пояснить тебе, какие испытания ждут человека на этом пути.

Девять лет тому назад я задумал свое «Путешествие в рай». Я обсудил план со своими литературными друзьями, на которых мог положиться, что они не станут болтать.

Снова и снова я обдумывал эту книгу. Примерно через год я ее написал. Она не удалась. Пять лет назад я написал ее заново, по измененному плану. Эта рукопись лежит сейчас передо мной. Она гораздо лучше первого варианта, а все ж это еще не то, что нужно, — в прошлом и позапрошлом году я часто обсуждал ее с Гоуэлсом, и он настойчиво уговаривает меня переделать ее еще раз.

И вот я думал о ней, думал каждую свободную минуту и наконец как будто напал на верный план! Учти, я ничего не менял в первоначальном замысле, вся загвоздка была именно в плане. Когда Гоуэлс был здесь в последний раз, я ему все подробно рассказал, не упоминая о готовой рукописи, и он сказал: «Вот теперь вы взяли быка за рога. Но не вздумайте приспосабливать это для журнала. Не тратьте порох зря. Напечатайте вещь отдельной книжкой, издайте ее сначала в Англии, попросите декана Стэнли одобрить ее, это несколько обезоружит церковную печать, а потом переиздайте в Америке». Сомневаюсь, чтобы я сумел добиться поддержки Стэнли, но попробую последовать остальным советам. Все это секрет, и ты смотри не выдай меня.

И еще учти — все эти годы я пытался придумать, как бы мне изобразить и ад тоже, — и всякий раз отказывался от этой мысли.

Ад у меня, очевидно, не займет и пяти страниц рукописи, — я ограничусь скорее всего только глухими намеками, да и то мимоходом, а может быть, в конце концов даже и не упомяну о нем.

И имей в виду: по-моему, ты и сам увидишь, что не можешь описать ад так, чтобы это можно было напечатать. Ни Гоуэлс, ни я не верим ни в ад, ни в божественную сущность Христа, но все же особа Христа священна, и никому не следует говорить о нем легкомысленно, непочтительно, — словом, иначе как с благоговением.

Самое безопасное, по-моему, вообще не выводить его в книге и даже не упоминать о нем. Я три или даже четыре раза целиком переписал одну свою книгу, всякий раз меняя план, — тысяча двести страниц рукописи пропали зря и сожжены, — и еще вернусь к этой работе через год-другой, и, может быть, в конце концов, у меня что-нибудь получится. Так что не надейся, что у тебя книга выйдет удачной с первого же раза. Работай, чини ее, латай, переписывай сызнова. Господь бог мечет громы и молнии лишь время от времени, и потому они всегда привлекают внимание. Это божьи атрибуты. Ты чересчур щедро сыплешь громами и молниями; читатель понемногу привыкает и уже не забивается со страху под кровать.

Когда мы уедем, чеки вам с мамой будет высылать мистер Перкинс. Только вы ему не пишите, разве что одну строчку, — в случае, если он забудет послать чек: у него и так дела по горло.

Я вижу, ты уже рассчитываешь на ежемесячный доход от своей книги. Я знаю по опыту, что раньше осени цыплят считать бесполезно. Сколько раз я их считал! И не было случая, чтобы расчеты меня не подвели! Лучше не считать, тогда избежишь разочарования. Нежданные деньги всегда радуют. Та же сумма только огорчает, если ждал большего.

До отъезда из Америки у меня остаются считанные дни. Может быть, устроим так: во-первых, если в «Нью- Йорк уикли» будут знать, что ты мой брат, они сделают из этого рекламу, — а такая реклама на руку им, по не нам с тобой. Этого нельзя допустить. Я напишу им, что у тебя близ Кеокука есть приятель Чарльз С. Миллер, и он хочет предложить им рукопись, — на твой взгляд, это остроумная пародия на Жюля Верна; если они заинтересуются, пусть напишут этому Миллеру через тебя. Затем, если у тебя с ними завяжется переписка, пусть Молли напишет и подпишется за тебя, а ты будешь писать за Миллера. Не вылезай, пока действительно не напишешь что-нибудь стоящее, только тогда ты сможешь быть уверен, что тебя оценили за твои собственные заслуги.

Позднее. — Я написал записку Смиту, не упоминая ничего такого, из чего он мог бы устроить рекламу. Меня зовут,— прощаюсь, сердечный привет вам обоим.

В среду мы едем в Элмайру, оттуда двинемся 9 или 10 апреля и 11-го отплываем в Европу.

Твой брат

Сэм.

17

ДЖ. X. ТВИЧЕЛУ

Мюнхен, 26 января 1879 г.

Дорогой мой Джо,

сегодня воскресенье, ваше премилое письмо пришло как раз вовремя. Его положили возле моей тарелки, когда я в двенадцать часов кончал завтракать. Пять минут спустя Ливи и Клapa (Сполдинг) вернулись из церкви; я закурил трубку и растянулся на диване, а Ливи села рядом и прочла ваше письмо, и я преисполнился сочувствием к вашему мяснику с той самой минуты, как он начал ругаться. Молиться можно на разные лады, способ мясника мне нравится, потому что его мольбы уж наверняка шли из глубины души. Сейчас я особенно хорошо понимаю его и еще по одной причине. Дело в том, что сегодня я проснулся в три часа ночи, два длиннейших часа маялся и злился на себя и наконец понял, что больше не усну. Я поднялся и, крадучись, как котика, чтобы не разбудить Ливи, в кромешной тьме стал одеваться. Медленно, но верно я надевал один предмет туалета за другим, надел уже один носок и одну туфлю, вторая была у меня в руке. И вот я стал тихонько ползать на четвереньках по ковру, между ножками стульев, в поисках второго носка, и обшаривать и ощупывать все вокруг. Так и ползал, и ползал, и ползал без конца. Сперва я только твердил про себя: «Чтоб ему пусто было, этому носку», но скоро этого оказалось недостаточно; постепенно я переходил ко все более сильным выражениям, а когда под конец понял, что ко всему я еще и заблудился, мне пришлось сесть на пол и ухватиться за первую попавшуюся мебель, потому что из меня рвался такой взрыв ругательств, что, не сдержи я их, взлетела бы в воздух крыша. В темноте я различал смутные очертания окна, по, разумеется, оно оказалось не в той стороне, где надо, и я не мог понять, где нахожусь. Одно меня утешало: Ливи я не разбудил; я надеялся, что все-таки найду этот носок, не нарушив тишины, если ночь продлится достаточно долго. Итак, я снова пустился в путь, тихонько шаря ладонями по полу, и, конечно, через полчаса напал-таки на пропавший носок. На радостях я вскочил — и свалил с умывального столика таз с кувшином; как говорится, поднял такой шум, что всем... тошно стало. Ливи вскрикнула, потом спросила: