Дело принципа - Денис Викторович Драгунский

который библейский Саваоф, создатель неба и земли, господин и управитель всего, что мы видим, и всего, чего мы не видим. Троица неразделима и единосущна. Христиане верят не в трех богов — в этом нас несправедливо упрекают иудеи и мусульмане, — а в Единого Бога. Поэтому, когда ты читаешь в Библии про казни египетские или про истребление вавилонских младенцев — ты что, думаешь, что это делал Бог-отец, а Бог-сын в это время стоял в сторонке и собирал цветочки? Нет! Это делал Единый Бог — Бог Отца и Сына и Святого духа, то есть Иисус Христос.

— На одну треть? — спросила я.

— То есть? — не понял Петер.

— То есть Иисус Христос виноват на одну треть в истреблении вавилонских младенцев?

— Что за чушь! — возмутился Петер и стал размахивать четками. — Что за бред? Что за ересь? Злейшая ересь! Не на одну треть, а целиком. Каждая из ипостасей Святой Троицы есть целый Бог. А потом, что значит «виноват»? Как можно прикладывать это понятие к Богу? Это вавилоняне виноваты, за что и получили справедливое возмездие Божие. Ты поняла?

— Я поняла, — сказала я. — Я все поняла, что ты хотел рассказать своей притчей. Вернее, вы хотели, ваше преосвященство.

Но как только я произнесла эти слова, кардинальская сутана и шапочка куда-то исчезли и в ногах моей кровати снова сидел Петер, худой и костлявый.

— Я все поняла, что ты хотел сказать, — продолжала я. — Что люди — свиньи, неблагодарные и жадные, но справедливость, пускай жестокая, все равно рано или поздно настанет. Правда?

— Правда, — кивнул Петер.

— Правда, но только наполовину, — сказала я. — Люди — жуткие свиньи, это точно. А вот справедливость не настанет никогда. Сам увидишь, если доживешь до победы революции. А вообще я совершенно уверена, что там, на острове под названием «Сундук мертвеца», никакого Иисуса не было. И чудес никаких не было. И неблагодарности не было. И Божьей кары не было тоже. Это был просто сон. Пиратам, умиравшим от жары и жажды, это просто приснилось.

Но ведь и мне тоже приснился этот разговор с Петером.

Я проснулась.

В комнате было совершенно темно. Никто не сидел у меня в ногах кровати. Поэтому я повернулась на другой бок и спокойно заснула снова, что на самом деле было очень удивительно, если вспомнить, что произошло прошлым вечером.

«Страшно подумать…» — говорила я сама себе уже утром, потягиваясь в постели.

В комнате все равно было темно. Занавески были непроницаемо плотные. Наверное, Фишер специально такие устроил, чтобы моя мама, графиня фон Мерзебург, живущая напротив, не заметила света в окне. Господи, какая чепуха — все эти игры тайной полиции. И при чем тут я? Мне гораздо интереснее было другое.

«Страшно подумать, — шептала я, — какая я ледяная и бездушная. Почему меня совершенно не гложет совесть или хотя бы страх из-за того, что случилось прошлой ночью?» Наверное, всего каких-нибудь восемь или девять часов назад. Кстати, который час?

Я встала с постели.

Ночной рубашки у меня не было, и поэтому я спала как была, в бюстгальтере и панталонах. Я высунула голову в дверь, в коридоре было тоже темно, но из соседней комнаты (из той, которая была обставлена в канцелярском духе, я же говорила) шел свет от непогашенной электрической лампы. Я позвала Фишера. Никто не откликался. Я обошла всю квартиру. Там было всего три комнаты: вот эта канцелярская гостиная, в которой мы сидели с Фишером, комната с кроватью, где я спала (язык не поворачивается назвать ее спальней), и еще одна комната, обставленная совсем уже по-дурацки: широкая, ничем не застеленная кровать с пружинным матрасом, четыре стула, маленький стол, похожий на карточный, и несколько деревянных ящиков у стены. Еще там была кухня с газовой плитой и, слава богу, ванная комната с горячей водой, чем я не преминула воспользоваться. Фишера не было. Я не знала, когда он ушел. А времени было без пятнадцати десять — часы висели на стене в гостиной.

«Да, — то ли думала, то ли сама себе говорила я, вернувшись после ванны в комнату и снова забравшись под одеяло, — почему мне ни капельки не совестно и ни чуточки не страшно?»

Разве я не человек? Вроде да. Но ведь любой человек испытывает ужас от содеянного убийства и вместе с тем страх оттого, что его может арестовать полиция. Но, с другой стороны, вон те пираты, которые снились мне сегодня всю ночь, они ведь не испытывали ни стыда, ни страха. Разве я на них похожа? Это грубые мужики, беглые каторжники, полуграмотные убийцы. Но вот я тоже убийца. Правда, совсем не полуграмотная. А даже наоборот. Со знанием иностранных языков и древних авторов. Любительница живописи и оперы. Хотя нет, оперу я на самом деле не очень люблю. Поэтому скажем так: посетительница оперы.

Опять мысли идут в другую сторону. Надо их поймать за хвост. Я убила Анну. Мне не страшно и не стыдно. Почему?

Петер сказал, что Бог не бывает виноват.

Интересно, бывает ли стыдно Богу? Среди истребленных вавилонских младенцев тоже небось были невинные жертвы. Допустим, Бог решил истребить вавилонян всех подчистую. Ну, или их младенцев. Чтоб семя их больше не гуляло по земле. Но вдруг там кто-то был в гостях? Какая-то мама с детьми из соседнего города приехала в гости к своей вавилонской подружке. А тут тра-ба-бах! Вряд ли Бог проверял у вавилонян удостоверения личности, а у их детей метрические свидетельства. Да в те времена и не было никаких удостоверений. Было ли ему стыдно? Не думаю. Во всяком случае, в Библии об этом нет ни слова.

Но если Богу не стыдно из-за какого-то случайно попавшего в переплет младенца, то почему генералу должно быть стыдно из-за мирных жителей, которые погибли во время артиллерийской бомбардировки? И почему мне должно быть стыдно, что я пристрелила эту сучку?

Ах да!

Бог разит с неба. Генерал — за пять или десять верст (или какая там дальнобойность у нынешних пушек?). А я стреляла в нее почти в упор. Видела ее красивую голую грудь и бритые подмышки. Ну а какая разница? Не надо сравнивать Бога с генералом. Бог с небес видит все в наималейших подробностях. На то он и Бог, всеведущий и всевидящий. Генералу видно хуже. Даже в подзорную трубу всего не разглядишь. Но и генерал, случается, бьет из пушек с близкого расстояния. Иной раз прямой наводкой, как один русский генерал по толпе мятежников в Петербурге,