Двенадцать детей Парижа - Тим Уиллокс

– Ваше превосходительство, с вашего позволения! Пришла подмога.

Затем Матиас отступил на шаг, выставив левую ногу вперед, но подальше от порога. Запасную стрелу он держал в зубах. Пауза. Затем дверь открылась. Рыцарь ударил Пикара ногой в лобковую кость и почувствовал, как она треснула. Кристьен отлетел назад, открыв в дальнем конце комнаты сержанта, который целился в дверь из аркебузы.

– Баро!

Отданный охраннику приказ был излишним – это было просто проявление паники Марселя. Тангейзер замер на мгновение – превосходная мишень, – пока не увидел огонек фитиля. В тот момент, когда вспыхнул запал, он резко повернулся, прижавшись к стене. Выстрел должен был оглушить всех, кто находился внутри комнаты. Иоаннит почувствовал дуновение воздуха от пролетевшей пули и снова шагнул в дверной проем, опустив арбалет.

Баро вынырнул из облака собственного дыма, и стрела вонзилась ему в правую нижнюю часть живота.

Матиас наступил на стремя арбалета, натянул тетиву и вставил запасную стрелу.

Потом он просунул голову в комнату и тут же отпрянул. На полу, повизгивая, извивался Кристьен, а за письменным столом сидел лысый мужчина с цепью из золотых ракушек – ладони его были прижаты к ушам. Второго телохранителя не было. Только Баро с пробитой печенью или кишками цеплялся за подоконник. Тангейзер шагнул в комнату и проверил пространство за дверью.

Потом он вернулся в коридор, чтобы забрать лук, колчан и булаву.

Рыцарь обошел Пикара, которого рвало кровью, миновал Ле Телье, сидевшего неподвижно, как бюст Нерона на полированном дубовом столе, поставил арбалет на стремя, прислонив его к стене, и пристроил рядом лук и колчан. Потом он размахнулся и обрушил булаву на основание черепа истекающего кровью телохранителя. Почувствовав, как стальной шип вонзается в позвоночник, госпитальер повернул рукоятку, чтобы расщепить кости. Сержант Баро упал и задергал руками. Матиас отвернулся.

Теперь в комнате остались только Малыш Кристьен и Марсель Ле Телье.

Тангейзер посмотрел на Марселя.

Ничего примечательного. Немного ума, немного тщеславия, немного важности, напускной или приобретенной. Ничего такого, чего рыцарь не видел в других чиновниках – тех, кто обменял свою жизнь на власть, недоступную простым людям. Если во взгляде Марселя и была ненависть, то теперь ее вытеснило удивление, пересиливавшее даже страх. Ле Телье не смотрел в глаза госпитальеру. Его рука потянулась за чашей с вином, но замерла на полпути. Похоже, он был потрясен таким беспардонным вторжением в его цитадель – не столько в его дом, сколько во власть, которой он обладал. Сквозь клубы дыма он смотрел на кровь, покрывавшую верхнюю половину тела незваного гостя, от горла до пряжки ремня.

Тангейзер открыл окно, выпуская дым, выдернул дымящийся фитиль из аркебузы, разбил замок ружья булавой и выбросил фитиль за окно. Он находился на третьем этаже дома, откуда не был виден скотный двор. Неожиданно внимание иоаннита привлекли крики и пение псалмов.

Он посмотрел на причал на берегу Сены.

Ниже громадины Консьержери виднелись правый и левый берега реки. Сена вздулась после летней грозы, и вода в ней бурлила и пенилась, проходя через лопасти водяных колес ниже моста. По обе стороны от колес доблестные воины Христовы с развевающимися знаменами и горящими факелами убивали гугенотов и бросали трупы в пену. То тут, то там группы из двух или трех человек становились на колени вокруг распростертых в грязи жертв, похожие на собак во время случки. Обреченных на смерть вели с пристаней под остриями копий, семью за семьей, испытывая их веру и мужество – в том, что их ждало, сомневаться не приходилось.

Матиас почувствовал тошноту. Его не оставляло подозрение, что в конечном счете все убийства одинаковы, и те, которые встречают смерть, не сопротивляясь, защищая свою душу, а не тело, проявляют истинную мудрость и отвагу, потому что, по меркам вселенной, даже самая долгая жизнь – это всего лишь мимолетный сон. У Тангейзера не хватало духа руководствоваться этим представлением: его собственный сон был слишком силен, чтобы содержать одни идеи. А может, он просто любил смерть больше жизни – ведь для того, чтобы любить смерть, нужно дышать. От этой суровой страсти были защищены только мертвые. Но скорее всего, у него просто не хватало мудрости и добродетели.

– Как вы посмели, месье? – заговорил наконец Марсель. – Вы знаете, кто я? Это мой дом.

Суровый тон Ле Телье объяснялся его амбициями, а также политическими покровителями. Но для иоаннита эти слова прозвучали вороньим карканьем.

Он шагнул к окну, ухватил Баро за камзол и ремень, поднял и уложил животом на письменный стол. Телохранитель продолжал конвульсивно дергаться.

– Я знаю, кто ты, – сказал мальтийский рыцарь.

Он поднял булаву и с размаху – словно хотел бросить ее в стену – опустил на голову Баро. Кожа головы лопнула, словно кружево, и череп разлетелся на куски. Кровь и мозг забрызгали лицо Марселя. Он поперхнулся, отпрянул и закрыл лицо руками.

– Мой дом, – повторил он упрямо.

Малыш Кристьен поднялся на четвереньки и смотрел в сторону двери. Тангейзер отложил булаву, поднял труп Баро и бросил его на спину Кристьена, так что они стали похожи на парочку содомитов. Потом госпитальер повернулся к хозяину дома и облокотился на стол.

В бороде Ле Телье застряли кусочки мозга его последнего защитника. Он дрожал и пускал ветры от страха. Разум его был либо свободен от мыслей, либо занят бесполезными расчетами. Он не осмеливался взглянуть на своего врага.

Тангейзер ударил булавой по крышке стола. Марсель подпрыгнул.

– Это цепь рыцаря, – сказал ему Матиас. – А висит на груди труса. Снимай.

Теперь карканье хозяина было едва слышным:

– Я с честью носил орден святого Михаила.

– Ты его опозорил. Снимай цепь.

Ле Телье снял цепь через голову с таким видом, словно был придавлен ее тяжестью.

Иоаннит не ожидал такого жалкого противника. Наверное, Марсель последний раз наблюдал насилие с близкого расстояния лет двадцать назад во время какой-нибудь драки на рынке. Он всегда сторонился крови, первобытная сила которой лишала его воли. Печень у него, должно быть, была цвета молока – как и у всех, кто сидит на золоченых стульях и посылает других убивать и умирать.

Мальтийский рыцарь взял цепь и повесил ее себе на шею. Тяжелые золотые раковины скользнули по его залитой кровью груди.

– Твоей фальшивой чести конец, как и всему, что ты купил или забрал, – объявил он. – Ты проиграл всё. Полностью себя уничтожил. И все эти несчастья из-за меня.

Ле Телье впервые поднял взгляд на ворвавшегося к нему мужчину. Он словно увидел перед собой адского призрака, который долго терзал самые тайные уголки его души.

– Матиас Тангейзер, – прошептал Марсель.

– Причина этой вражды – ложная вера в нанесенное тебе оскорбление.

– Когда речь идет о неоспоримом факте, веры не требуется.

– Значит, это личное, а не политика или закон.

– Не закон, написанный человеком. Естественная справедливость…

– И нет никого выше тебя, знающего об этой несправедливости.

– Никого, кроме Бога и дьявола.

– Ни один из них никогда не проигрывал, если ставил на меня.

Госпитальер взял булаву и обогнул стол.

– Я заставил вас оплакивать ее, – сказал Ле Телье. – Заставил вас плакать.

Наконец-то сквозь страх проступила ненависть. Матиас кивнул:

– Да, заставил. Я пережил день страданий, которые не променяю на всё золото Парижа. Я приобрел друзей, за которых готов умереть. Я узнал то, за что с радостью отдал бы жизнь. Я вошел в чрево самого мрачного ада, и там меня встретило лицо новорожденной дочери. А Карла? Ты дал мне возможность полюбить ее – снова.

Марсель слушал, и, казалось, эти слова глубоко задели его. Ненависть уступила место неизмеримой печали, и на мгновение он стал другим человеком.

– За всё это, – сказал Тангейзер, – я у тебя в долгу.

Зажав левой ладонью рот Ле Телье, он опустил булаву на верхнюю часть его левого плеча. Железный выступ раздробил сустав, и рука безвольно повисла. Марсель откинулся на обитую красным бархатом спинку стула и закричал, словно у него с корнями выдернули нервы. Слизь из его ноздрей хлынула на руку рыцаря. Лейтенант по уголовным делам попытался встать, но не мог преодолеть боль – или силу своего врага.

Иоаннит убрал руку и стряхнул слизь. Потом он обошел стул сзади и раздробил Ле Телье правую руку, снова зажав ему рот – сам не понимая, зачем он это делает. Ночь наполнена криками, и никто не обратит внимания на вопли, доносящиеся из дома главного виновника пыток. Чтобы обездвижить свою жертву, Тангейзер ударил булавой по его правой ноге над коленом, сломав берцовую кость. Затем он положил булаву на стол. Шею лейтенанта украшал кружевной воротник. Матиас оторвал его и использовал в качестве кляпа.

Потом он взял арбалет.