«Крестоносцы» войны - Стефан Гейм

— Не надо об этом. Постарайтесь забыть. Мне все это знакомо. Ночью, когда не спишь, как будто снова все переживаешь…

— Я ни в чем не призналась! — сказала она гордо, подняв на него свои темные, чуть косящие глаза.

Это была чистая правда. Гестаповский чиновник, допрашивавший пойманную воровку, отметил мимоходом тот факт, что она является однофамилицей двух видных студенческих лидеров. Но хотя все трое были арестованы почти одновременно в одном районе одного города, это сочли случайным совпадением. Гестапо установило, что отец Марианны был простым гейдельбергским жестяником, и на том успокоилось; ее судили коротким, но беспристрастным судом и приговорили к тюремному заключению.

— Видно, это у вас семейная черта, — сказал Келлерман, делая ей самый большой комплимент, на какой только был способен. Его привычная настороженность исчезла. Он уже перенес на эту девушку часть той симпатии, которую испытывал к старому профессору, — а может быть, к этому примешивалось и еще кое-что. Лагерная жизнь притупила в нем всякие чувства. Но сейчас они оживали вновь.

— Здесь для вас не место, — отрывисто сказал он. — Мы должны выбраться отсюда — вы, я, все мы. Иначе нас засосет в этой клоаке!

Она охотно согласилась. С нее достаточно было и нескольких часов, проведенных в «Преисподней». Безусловно, это не место для нее.

— Мы с вами, — начала она осторожно, — вдвоем мы сумели бы справиться с этим. Я недавно в Креммене, но, насколько я успела заметить, два человека, неглупые и твердо решившие выбиться, здесь не пропадут…

Его кольнуло что-то, похожее на разочарование.

Но ведь она — участница студенческого протеста! Пусть это была лишь неумелая, бесплодная попытка, все-таки тут требовалось недюжинное бескорыстие и самоотречение…

— Речь идет не только о нас с вами, — заметил он мягко. — Речь идет обо всех нас. Мы пережили лагерь, тюрьму, допросы и пытки — у нас одних чистые руки… На нас лежит долг перед человечеством… Будущее за нами… Понятно вам это?

Марианне все было понятно. Этот человек — помешанный. На мгновение она даже почувствовала к нему нежность — сидит тут, похожий на скелет, в своих полосатых лохмотьях. Но природная рассудительность не позволяла ей разжалобиться, пойти за ним, попытаться спасти его. Она подавила в себе чувство сострадания, однако сохранила сострадательную мину. Она заговорила с ним тихим, проникновенным голосом; Келлерман забыл всякую осторожность, и она без труда выкачала из него все, что ей нужно было узнать о профессоре — его окружение, взгляды, причуды; о его детях — их внешность, воззрения, привычки; о подробностях мюнхенского суда; о его жизни в лагере «Паула», об уроках средневековой латыни, которые он давал лагерному врачу — доктору Валентину. Чем дольше Келлерман говорил обо всем этом, тем он сильней увлекался и тем больше выкладывал ей; так что в конце концов беседа принесла ему приятную уверенность в том, что он вернул ее на стезю, по которой она некогда шла, а ей помогла составить довольно верное представление обо всем, что касалось профессора и его детей.

— Теперь вы понимаете мою мысль? — спросил он, глядя на нее затуманенными глазами. — Вы согласны помочь мне?

— Вам помочь? В чем?

Он пояснил свой замысел. Огромная, прекрасная здравница с широкими окнами, с террасами и соляриями, где жертвы лагерей и тюрем смогут найти сытную, здоровую пищу и заботливый уход; мастерские, где их будут учить новым, полезным видам трудовой деятельности; склады обуви и готового платья, где они приоденутся для вступления в новую жизнь.

— И все это возможно, достижимо. Стоит только протянуть руку и взять! Богачи и во время войны жили неплохо. Нам нужно организоваться, и мы сумеем осуществить это!

Недостатком воображения Марианна не страдала. Она ясно видела большой, залитый солнцем дворец, видела и себя на одной из его террас. Ее зрачки сузились, острый, напряженный взгляд словно пробивал сырые, покрытые плесенью стены «Преисподней».

Наконец она сказала:

— Я хочу того, о чем вы говорите. Я очень сильно этого хочу. И все это у меня будет. Гораздо раньше, чем у вас. Но я не собираюсь ждать, пока весь здешний сброд соберется с силами. Я молода и найду свои пути. Вы мечтатель, Рудольф Келлерман. Опомнитесь, взгляните на вещи просто…

Келлерман вздрогнул. Стены «Преисподней» снова надвинулись на него. Он увидел, как Марианна встала и вышла. Он даже не пожалел о ней.

Иетс и Карен заключили между собой товарищеское соглашение. Она станет помогать ему в выпуске газеты, которая печаталась на станках, уцелевших в подвале разрушенного здания кремменской «Allgemeine Zeitung». («Когда я жил в Колтере, — признался он ей, — мимо дома каждый день проезжал на велосипеде растрепанный мальчуган и бросал на крыльцо свежий номер газеты. Вот все, что мне известно о газетном деле».) А он зато будет передавать ей все попадающие в редакцию материалы, которые могут пригодиться для ее серии очерков: «Как живут в немецком городе при американцах».

Карен нравилось работать вместе с Иетсом, нравилось беседовать с ним на разные темы, нравилось, как он относится к Абрамеску. Она знала, что и Иетсу приятно ее общество.

Она спустилась в подвал, прошла мимо тихо позвякивающих линотипов, миновала уютный закуток, служивший одновременно и приемной и архивом, где безраздельно властвовал Абрамеску, и вошла в другой, еще более тесный закуток, служивший редакторским кабинетом Иетса. Иетс сидел, согнувшись над гранками; желтоватый электрический свет подчеркивал морщины в углах глаз, выдававшие, насколько состарила его война, заострял все тени, отчего тонкий нос казался длинным, щеки впалыми, а подбородок и лоб сильно выступающими вперед. А может быть, это сказывалось переутомление?

Иетс пододвинул ей стул.

— По делу или в гости?

— По делу.

— Всегда только по делу… Ну что ж… — он достал номер за прошлую неделю и вкратце перевел ей письмо в редакцию доктора Гросса. — Что вы на это скажете?

— Мне оно ни к чему. Устарелый материал. Об этом протесте мюнхенских студентов Текс Майерс уже писал для своей газеты.

— Вот как! — сказал Иетс. — Ну, а Келлерман?

— Кто такой Келлерман?

— Спутник профессора. Его товарищ по заключению. Они вместе бежали из лагеря «Паула». Вместе пришли в Нейштадт. Там они попали к нам, ко мне и Трою. Их привел Бинг.

Она молчала… Узкая, кривая уличка в Нейштадте, весеннее солнце на булыжнике мостовой; они с Бингом идут по улице; и вдруг внимание Бинга привлекают две одинокие фигуры, которых все сторонятся, — старик, сидящий на краю тротуара, и рядом его товарищ, устало прислонившийся к столбу…

— Ну, Бинг привел их к вам — а дальше что?

— Я хотел назначить этого Келлермана мэром Нейштадта. Но местный патер воспротивился, и мы помирились на аптекаре, которого потом повесили нацисты, когда вернулись в Нейштадт.

— Вы и сейчас не прочь сделать Келлермана мэром?

Улыбка исчезла с лица Иетса.

— Здесь мэров выбирает Уиллоуби.

— Не вижу все-таки для себя темы.

— А судьба таких людей, как Келлерман? Как они теперь живут? Какое применение себе находят? Пользуются ли вообще влиянием бывшие заключенные концлагерей? Что для них делает герр Лемлейн? Используем ли их мы, американцы? Да мало ли что еще.

— Об этом, вообще говоря, можно писать, — медленно проговорила она. — Но не знаю, интересно ли получится.

— Полезно, во всяком случае, — заметил он сухо.

Послышались шаги, которые могли принадлежать только Абрамеску. Он вошел, тяжело топая ногами, весь забрызганный грязью, и возмущенно объявил:

— Редакция газеты не должна находиться в таком помещении, к которому иначе не проедешь, как через воронку, полную воды!

— А вы бы объехали стороной. Мы всегда так делаем. Ну как, узнали что-нибудь о Келлермане?

— Мне потребуется увольнительная на полдня, чтобы отчистить куртку. Завтра же напишу рапорт подполковнику Уиллоуби о том, что необходимо засыпать воронку. А вы подпишете.

— Что Келлерман? — повторил Иетс.

— Я побывал также в отделе гражданского обеспечения, — продолжал Абрамеску. — Там заправляет делами некий герр Бендель. Людям, которые уклоняются от прямых ответов на вопросы американского капрала, — не место на административных постах. Так я ему и сказал. Завтра же напишу еще один рапорт подполковнику Уиллоуби по поводу герра Бенделя. А вы подпишете.

— Абрамеску не дает военной администрации ни минутки покоя, — сказал Иетс, обращаясь к Карен. — К сожалению, там думают, что это я.

Он повернулся к Абрамеску и в третий раз спросил его о Келлермане.

Абрамеску тщательно стер лепешку грязи со своей круглой щеки.

— Он находится в вонючей трущобе, которую здесь прозвали «Преисподней». — Он увидел, что Карен встала, готовая идти. — Сэр, даме туда входить не следует. Это противоречит элементарным правилам гигиены!