Цветы из бури - Лаура Кинсейл

Когда она поднялась, Кристиан почувствовал, что ему не хватает дыхания. Он не мог видеть ее лица, но она дрожала. Даже оттуда, где он стоял, это было видно.

Мэдди стояла, опустив голову.

— Архимедия Тиммс, — сказал нараспев один из мужчин, — ты вызвана сюда по вопросу твоего брака, заключенного священнослужителем с одним мирянином, и некоторых других ошибок. Друзья просили тебя разъяснить правду, написав письмо с осуждением своих поступков.

Послышался шумок одобрения.

— Я прошу тебя сейчас прочесть его, — сказал кто-то со скамьи.

Кристиан схватился за дверной косяк и сильно сжал его.

Все еще с опущенной головой Мэдди достала бумагу и начала читать. Голос ее, дрожащий и тихий, был плохо различим, но звук его был таким родным и нежным, что Кристиану стало больно.

— Друзья, — громко и недовольно сказал какой-то мужчина, — пусть она повернется к нам и говорит яснее.

Мэдди замерла на мгновение. Затем повернулась к собравшимся.

— У меня нет сомнений, — сказала она подавленно и потом, как будто решившись искренне посмотреть им в лицо, подняла глаза.

Через головы Собрания их взгляды мгновенно встретились.

Ее губы шевелились, но Мэдди не могла ничего сказать. Свет из высокого круглого окна падал на нее — бледное бескровное безмолвие.

Жерво смотрел на нее вызывающе.

Казалось, Мэдди не понимала, что происходит. Ее глаза ускользнули от него. Она стала суетливо оглядываться по сторонам, как будто не могла вспомнить, что собиралась делать.

— Архимедия, — сказал большой мужчина с низким голосом. — Ты должна продолжать.

Письмо в ее опущенной слабой руке белело на черной юбке. Она приподняла его, и бумага вздрогнула как сломанное крыло птицы.

— У меня нет сомнений, — дрожащим голосом продолжала она. Затем Мэдди остановилась, явно собираясь с духом. — У меня нет сомнений, что это для меня правильно — страдать… и я… довольна, что это так будет….

Мэдди подняла голову, и голос ее стал отчетливее.

— Для меня ужасно, что я, находясь среди Друзей, не была одной из них. Если бы я была такой же, то я никогда не сделала бы этого. Если бы я посоветовалась с Господом или Друзьями, я бы так не поступила.

Она облизала губы.

Голос Мэдди зазвучал по-новому, выше.

— Когда я была в церкви, перед лжесвященником, я там сказала, что получила бремя от Господа любить его, и я назвала его мужем, но это не было правдой. И когда я была там, я сказала, что я его жена. И это тоже не было правдой.

Теперь Мэдди смотрела в дальний угол комнаты, далеко, не глядя в бумажку, не глядя на него. Слезы текли у нее по щекам.

— Я знала, что когда я совершила это, то сделала страшную вещь, — продолжала она. — Я обязана отречься от своего поступка. Я сказала ему об этом, но у меня не было мужества действовать. Божье наказание было сильным, но мои желания были сильнее. Я…

Мэдди остановилась. Она открыто плакала, стоя перед всеми. Одинокая фигурка с бумажками медленно распадавшимися в ее беспокойно движущихся руках.

Мэдди крепко сжала губы, и взгляд ее блуждал от потолка к полу и всюду, но не останавливался ни на ком, кто смотрел на нее.

— Я пришла, — сказала она тихим голосом, — в его дом и жила в нем распутной женщиной…

Кристиан издал страшный звук и шагнул вперед, но она не остановилась.

— В роскоши, эгоистичных мирских удовольствиях, удобствах. И даже, когда я узнала, что вышла замуж не по Правде и ступила в грех прелюбодеяния и плотских наслаждений, даже тогда все еще мои желания были сильнее. Я не могла и не хотела исполнять евангельский закон, но падала все дальше в сети врага и возвратилась. Когда я захотела освободиться, я ушла к своему отцу.

Кристиан замотал головой. Он смотрел на Мэдди, пытаясь заставить ее взглянуть на него.

— Я часто говорила своему сердцу, что люблю его, и это должно быть Правдой. Но это была иллюзия воображения и искушение Сатаны, а не благословенное влияние Святого Духа, безжалостно произнесла она, тем же высоким дрожащим голосом. — И я знаю, что это так и есть, потому что у меня было чувство, что я делала не то, что должно. И когда я после всего этого увидела Друзей, то мне было стыдно смотреть на них. — Она стояла, а слезы текли по ее щекам. — И мне жаль. Я не достойна Друзей. Я действительно отреклась от этого. Я прошу Друзей не бросать меня, потому что я отвернулась от него. Она прикрыла глаза. Пустой взгляд в ничто. — Я глубоко чувствую слабость моей натуры. — Она опустила голову. — И я хочу теперь погрузиться в Свет и жить по Правде.

— Правда! — воскликнул Кристиан и слово громко прозвучало в тишине.

Наконец-то Кристиан заставил ее взглянуть на него, ее и всех остальных. Он стоял прямо перед дверью, неуместный, неподходяще одетый, разгневанный и униженный. Только Мэдди была таким же человеком, как он, среди этих лиц.

— Правда! — закричал он, в упор глядя на нее — безумное эхо его самого. Единственное слово, которое он мог сказать. Его голос поплыл в пустоте большой комнаты.

Над галереей поднялся человек с низким голосом.

— Друг, — сказал он Кристиану, — мы чувствуем нежное сострадание к тебе, но мы должны сообщить, что ты находишься вне Божественной Жизни. Ты незваный гость на этом собрании.

Другой квакер поддержал выступившего. Это был Ричард Гиль.

— Мы хотим, чтобы ты ушел.

Кристиан дико засмеялся. Он вышел в центральный проход и выхватил листки из рук Мэдди.

— Кто писал это?

Он держал ее бумаги перед собой.

Мэдди посмотрела на него так, как будто он был галлюцинацией, как будто он говорил на языке сумасшедших, который она не могла понять. Выражение ее лица привело Кристиана в бешенство. Пустое, испуганное страдание. Тупая слабость. Это не ты, не Мэдди-девочка. Ложь. Ложь. Ложь.

Он свирепо посмотрел назад, держа смятые листки в руке, чувствуя, что вокруг квакеры, и видя перед собой ее, стоящую среди них и ведущую лживые набожные речи. Неправда! Кристиан должен был сказать ей это. Он пытался сказать ей, но бился о стену — барьеры, чехлы и цепи. Слова задыхались, прежде чем вырваться из его гортани, слова, заключенные в тюрьму его мозга.

Это случилось. Он все потерял. Он знал, что это исчезнет, когда он больше всего в нем нуждался. Они уставились на него. Он был клоуном, сморщенным, съежившимся, он не мог судить о приговоре сумасшедших квакеров.

Однако в бешеной ярости Кристиан почувствовал почву под ногами. Он стоял там, разгневанный позором и дикостью, дыша как зверь, несчастный сумасшедший.

Квакеры! Квакеры! Набожный Ричард Гиль!

— Лучше! — Слово ударило, выкрикнулось. Он простер руки. — Смотрите! На меня! Скажите, грешник? — Его голос бился о стены комнаты, когда он указал на Гиля. — Думаете он… лучше? — Он усмехнулся Мулу. — Думаешь ты… такой святой… достоин… моей жены? — Повернувшись, Кристиан протянул листки важному мужчине на галерее… Кто написал это? Вы? — Он размахивал им перед трезвыми лицами. Или вы? Не она. Не она… сказать, что я — враг. — Кристиан затряс головой, у него вырвался невероятный стон. — Мэдди… прелюбодеяние. — Он не знал, плакать или смеяться. — Я называл ее… любовь ради тебя. Перед Богом… любовь… честь… моя жена… лелеять все дни. Я говорил это. Это все еще правда. Мэдди. Еще правда… во мне и всегда.