Ревизор Империи - Олег Измеров

— Так это неудивительно! Многие привычные понятия в ваших условиях становятся с ног на голову. Возьмем, к примеру, национально — освободительные движения. Столетиями врагами украинских трудящихся были польские и российские помещики, а затем и буржуазия этих двух наций. Поэтому борьба за равноправие наций, право на самоопределение вплоть за отделение была и борьбой за возможность строить социальное государство. И мы, большевики, всячески поддерживали эту борьбу. В вашем же мире националисты юго — западной окраины, или, как у вас их зовут, бандерлоги, — это борцы за разрушение социального государства, и ради этого их будет кормить мировой капитал. Столетиями буржуазное государство подавляло личность человека, и борьба за права личности была борьбой за торжество коммунизма. Но в ваших условиях лозунг борьбы за права личности превращен мировым капиталом в лозунг борьбы против социального государства, которое и дает представителям трудящихся классов стать личностью, дает возможность быть грамотным, быть культурно развитым, иметь средства к существованию, заниматься творчеством. Столетиями самые прогрессивные мыслители внушали, что власть должна опираться на разум ученых. Но как в ваших условиях доверять ученым, которые живут и работают на деньги Соединенных Штатов, на гранты, которые идут прямо из‑за рубежа или через частные фонды — посредники в России? Вы должны критически пересмотреть все… А теперь, Виктор Сергеевич, ответьте, пожалуйста мне: вы хотите, чтобы я согласился на предложение Столыпина?

— Нет, Владимир Ильич. Ни в коем случае.

Эти слова у Виктора вырвались сами. Но уже в следующее мгновение он понял, почему он их произнес.

— Почему вы этого не хотите? Вы же за этим сюда прилетели?

— Я понял… Я все понял, Владимир Ильич. Столыпину нужен зицпредседатель. Человек, на которого можно свалить неудачи, массовые жертвы во время войны, репрессии ЧеКа. После войны он выставит вас кровавым тираном и палачом, а сам будет править, такой белый и пушистый.

— Белый и пушистый? Ну что ж, это вполне возможно. Вы подтвердили мои предположения, как и предположения товарищей по партии. Но вы, Виктор Сергеевич, рассуждаете, как инженер, а не как политик. Раз Столыпину нужен человек, на которого нужно свалить вину за поражения, значит, он в себе, как в руководителе государства, не уверен. А человек, в котором нет фанатичной веры в свои силы, в победу, не может выиграть войну, потому что не может заразить этой верой окружающих. А это миллионы жертв, лишних жертв. На одной чаше весов — миллионы жизней, на другой — моя чистая и незапятнанная репутация человека, который мог сохранить эти жизни, но побоялся грязи и крови. Передайте Эмме Германовне: я согласен.

28. Ночь без подмоги

Вернувшись из Цюриха, куда она ездила на телеграф вместе с Надеждой Константиновной, Эмма привезла две корзины еды, чтобы отметить историческое решение. Заодно она поменяла франки на швейцарские. От предложения Виктора поехать вместе и зайти к ювелиру Эмма, вопреки женской логике, решительно отказалась.

— Еще назад надо ехать, надо экономить, сказала она. — В Москве сочтемся. Охраняйте Старика, он теперь первое лицо государства. В доме хоть ружье — пулемет есть.

— Когда и как отъезжаем? Опять дирижаблем?

— Вы с Владимиром Ильичом дирижаблем, мы оформляем все дела и поездом. Встречаемся в Москве.

За ужином поднимали бокалы. Пили привезенный Эммой фандан, вино с терпким, бархатистым и немного необычным вкусом — казалось, в него добавлены апельсины. Оно было легким, градусов десять — двенадцать, но вскоре Виктор почувствовал тяжесть в ногах, и что его клонит ко сну.

"Надрызгался, алкаш", зло подумал он про себя. "Так и мировую революцию проспать можно."

Ильич, наоборот, чрезвычайно разговорился и принялся ругать интеллигенцию.

— А вы знаете, в чем трагедия русской интеллигенции? — спросил он Виктора.

— В том, что быдло ее ненавидит?

— Нет. Вы, похоже, не увлекаетесь философией, и считаете интеллигентом каждого образованного человека. Между тем, к интеллигенции в России могут причислить и человека, умственным трудом не занимающегося, и наоборот — не всякого ученого, врача, писателя назовут интеллигентом. Наша интеллигенция — это, скорее, секта или монашеский орден, круг избранных, которые считают себя носителями высших духовных идеалов, которые стоят над темными массами и бросают им, этим массам, идеи либерализма, как римские патриции серебряную мелочь. Интеллигенты считают, что они и только они — ум, честь и совесть нашей эпохи, они, и только они способны сострадать всем униженным и оскорбленным, и они обязательно должны быть к оппозиции к государству, к церкви, к армии, ко всяким учреждениям общественного устройства. Они живут по своим нравам и устоям и даже внешне стараются выглядеть не так, как все. Они фанатично верят в идеи западного либерализма, и видят в российской власти и вообще в византийских традициях нашего общества абсолютное зло. Вы знаете, они даже переплюнули западных революционеров!

— Нет, честно говоря, не знаю. Здешние революционные движения для меня темный лес.

— А с другой стороны, что такое быдло? У нас и у вас постоянно совершают ошибку, считая быдло каким‑то определенным классом: например, есть интеллигенция и есть быдло. Это неправда. Точно так же глубоко неправы те, кто считает быдлом всю интеллигенцию, или буржуазную интеллигенцию, если хотите. Было есть в любом классе, и, к сожалению, часто принимают за быдло весь класс, или наоборот — быдло принимают за класс. В вашу перестройку люди, думая, что слушают интеллигенцию, часто слушали быдло, которое внутри этой интеллигенции угнездилось. Пьющее, образованное, страдающее от собственной бесполезности, волнуемое мировыми проблемами и рецептами коктейлей быдло, в целом, симпатичное и вызывающее сочувствие, потому что оно не свободно от насаждаемых государством моральных заповедей. После краха Советов оно у вас вымирает, и на смену ему приходит совсем другое быдло — спортивное, уверенное в себе, вороватое, наглое, жлобское, озабоченное совсем другими вещами — деньгами, роскошными домами, яхтами, властью, тянущее к себе в кубышку все: часы соседа, антикварные вещи, модисточек в содержанки и прочая. Потому что мировая буржуазия насаждает именно такие моральные заповеди. И это быдло, что испражняется на всех, кто ниже, и лижет задницы всем, кто выше, уже никакой симпатии не вызывает. Советский люмпен в интеллигентах отдаст нуждающемуся последнее, послесоветские заберут последнее. Советский люмпен в интеллигентах — это смысл и трагедия России, послесоветские люмпены в интеллигентах — это сифилис и позор России…

— За Интернационал! — воскликнул Виктор, поскольку Эмма уже вновь наполнила бокалы. — Ленин в третьем, и я за третий!

"Все. Понесло. Надо завязывать."

Закусив, он отпросился выйти, и, безжалостно очистив желудок, чему помог несколькими кружками холодной воды, какое‑то время смотрел в темноту. Его окружала тишина, звезды на небе скрывались в дымке, прохладный ветер выдувал из головы остатки дурмана.

"Расслабились. Надо проверить оружие. Не нравится мне эта эйфория."

Вернувшись в дом, он извинился, и сказал, что хотел бы прилечь отдохнуть. Как ни странно, это желание тут же поддержала Эмма, которая сама осталась для продолжения банкета. Когда он подымался по лестнице, в спину ему летел голос Ильича.

— Товарищ Еремин, а помните, вы мне говорили про капиталистов: дескать, вначале были пираты, дети пиратов станут купцами, а внуки — промышленниками. Чушь! Вы забыли про генетику. Дети бандитов не перестанут быть бандитами. Они просто принесут законы преступного мира на свои заводы и фабрики. Еще страшнее будут внуки — они распространят мораль и понятия воровской шайки на науку, культуру и образование и построят на них мировую политику…

Автомат оказался на месте и в исправности. Подчиняясь какому‑то неясному чувству тревоги, Виктор присоединил барабан и не обернув оружие тряпками, сунул в незапертый сундук.

…Проснулся Виктор от того, что хотелось пить. Перед этим снилась какая‑то чушь — будто он с бывшими знакомыми из Коломны, с ВНИТИ и Коломзавода, убирает мусор на Набережной. Вместо фонтана — планшайбы на Набережной высилась огромная, метров пять высотой, статуя оленя. "Почему из ВНИТИ, это же не Коломна" — подумал Виктор и проснулся.

Была глубокая ночь, и тусклый свет лампадки — ночника едва позволял различать окружающие предметы. Эммы рядом не было. Голова была тяжелой и ее будто сдавливали невидимые обручи. Дверь была слегка приоткрыта и снизу доносились мужские голоса, говорящие по — немецки.